Тень гоблина

Все, включая виновника собрания, безропотно потянулись к столу, за которым у каждого было свое строго определенное место. Странный человек с молотком так и остался стоять у небольшого, расположенного чуть в стороне от основного стола изящного бюро с резными золочеными ножками. Публика рассаживалась по местам и, казалось, не обращала на него никакого внимания. Восстановилась тишина, и взоры всех с нескрываемым нетерпением устремились к Амроцкому.

— Пужин! — как самую сокровенную тайну, торжественно возвестил Михаил Львович.

Звенящая тишина длилась долгие две—три секунды, показавшиеся всем вечностью. И тут вдруг грянула буря! Заговорили все сразу, вернее, не заговорили, а закричали в полный голос. Народ снова повскакал с мест, замахал руками, не то ропот разбитой надежды, не то стон проклятий, не то рык возмущения метался по древнему залу и, отражаясь от высоких потолков и мраморных колонн, переплетаясь в нечто причудливое, нечеловеческое, превращался в почти живое существо, живущее своей, мистической жизнью.

— Да вы там все с ума посходили! — вопил один из ведущих банкиров.

— Все! Это полный конец! Это конец! Бежать, бежать отсюда надо и как можно скорее! — обреченно махал рукой нефтяник с ярко выраженным татарским лицом.

— Да с чего такой шухер? Можно подумать, хрен редьки слаще! Выживем и при этом! Чего галдим, единомышленники? Это еще далеко не погром! — пытался угомонить собравшихся смешной лысый человек, по совместительству, на пару с женой, работающий мэром одного из самых крупных городов в стране.

— Только нам октябрят не хватало! Они, конечно, ребята хорошие, но если какую ерунду замутят, так все лет тридцать кровавым поносам срать будут. Михаил Львович, надо что-то делать! Что вы молчите? — распалялся сосед напротив и медиамагнат по совместительству.

Кричали все, наверное, где-то с полчаса. Постепенно первые эмоции выдохлись, повисла тишина, и вдруг в нее ворвался громкий раскатистый хохот. Смеялся высокий молодой человек, в очках-велосипедиках, из бывших комсомольцев, умудрившийся прихватить в собственность огромный кусок нефтегазовой отрасли.

— Миша, ну и чего ты ржешь? — стараясь перекричать всех, обратился к нему кто-то из собравшихся.

— А что же мне, по-вашему, плакать, что ли? Вот придурки, возомнили себя солью этой земли! Надо было столько денег убухать в переизбрание этого пьяницы и параноика, чтобы заменить его на верного внучка железного Феликса! Вы как знаете, а я больше в разводках моего тезки участвовать не собираюсь и вас к тому же призываю! — бывший комсомоленок прекратил смеяться и, зло уставившись на Амроцкого, прошипел: — Что, Гапон, сияешь, как медная лампа? Думаешь, еще раз удастся нас законоводить и сбить влегкую приличный куш? Вот тебе хрен! — и он лихо закрутил кукиш.

— К порядку, господа! — дзынкнул молоток, и хрипловато прозвучал голос старика. — К порядку, господа!

— Действительно, — взвился мэр-миллионщик, привыкший всегда и всюду председательствовать, — одумайтесь друзья, так, чего доброго, мы друг другу в космы вцепимся…

— Ну, вам, допустим, с вашей лысиной это не грозит…

— Причем здесь моя лысина, на карту поставлено будущее страны, наше с вами будущее! Здесь не орать, не юродствовать, не вспоминать прошлые долги и обиды надо, здесь серьезный разговор требуется. По правилам нашего клуба каждый имеет право высказать свое мнение, и каждый волен его обсуждать, так давайте не будем нарушать вековых традиций. А вам, Михаил Самуилович, следует помириться с господином Амроцким…

— Или, согласно правилам, покинуть наше собрание навсегда — ненавязчиво, но тоном, не терпящим возражений, перебил мэра человек с молотком.

В зале воцарилась гнетущая тишина. Каждый из собравшихся знал, чем обернется для изгнанника отлучение от клубного сообщества. Смерть могла стать радостью избавления, по сравнению с теми унижениями и мытарствами, в которые автоматически обращалась жизнь изгоя.

Хадера, именно такое древнее слово служило нефтяному олигарху фамилией, сидел весь пунцовый и тупо буравил ненавидящим взглядом пространство перед собой. За последние годы он отвык не то что просить у кого бы то ни было прощения, а вообще видеть в людях себе подобных. Для него существовало только его слово и подвластная его воле покорная человеческая масса. Несмотря на свою молодость, он прекрасно знал, что банальные слова извинения, которых у него так домогаются, всего лишь дань традиции, и, выйдя с этого вонючего собрания, он будет волен, если захочет, стереть выскочку и клоуна Амроцкого в порошок, но сейчас традиция требовала повиниться, а повиниться значило, в первую очередь, унизиться. Унизиться все же было неизмеримо выгоднее, чем бросить открытый вызов всему миру. Зал, с кровожадностью римского Колизея, ждал его слова.

— Я беру свои обвинения обратно и прошу у господина Амроцкого извинения за мои несправедливые слова в его адрес.