Тень и Коготь

– Все это к тому, что никто не может знать наверное, как поступит Автарх. Или же Отец Инире. Когда я только-только прибыла ко двору, мне, точно великую тайну, поведали, что фактически политику Содружества определяет Отец Инире. Через два года один очень высокопоставленный человек – я даже не могу назвать тебе его имени – сказал, что правит сам Автарх, хотя из Обители Абсолюта и может показаться, будто это Отец Инире. А в прошлом году одна женщина, суждениям которой я доверяю гораздо больше, чем суждениям любого из мужчин, поведала мне, что на самом деле это абсолютно все равно, так как оба они непостижимы, точно океанические глубины, и, если б один из них правил, когда прибывает луна, а другой – когда ветер дует с востока, никто не заметил бы разницы. И я считала это суждение мудрым, пока не поняла, что она всего-навсего повторила то, что я говорила ей за полгода до этого.

Текла умолкла и опустилась на кровать, разметав волосы по подушке.

– По крайней мере, – заметил я, – ты не ошиблась, доверяя ей. Она черпала свои суждения из достоверных источников.

Точно не слыша меня, она прошептала:

– Но все это так, Севериан. Никто не может предсказать заранее их действия. Меня могут освободить хоть завтра. Это вполне возможно. Теперь-то им уж точно известно, что я здесь. Не смотри так! Мои друзья поговорят с Отцом Инире. Быть может, кто-нибудь даже упомянет обо мне в разговоре с Автархом. Тебе ведь известно, почему я здесь?

– Из-за чего-то связанного с твоей сестрой.

– Моя единокровная сестра Тея сейчас с Водалом. Говорят, будто она – его любовница, и это, по-моему, очень даже вероятно.

Я вспомнил прекрасную женщину на лестнице Лазурного Дома и сказал:

– Пожалуй, я однажды видел твою сестру. В некрополе. С ней был экзультант – вооруженный мечом, упрятанным в трость, и очень красивый. Он сказал мне, что его имя – Водал. Лицо той женщины было правильной, округлой формы, а голос – словно у голубки. Похожа?

– Пожалуй, да. Они хотят, чтобы она предала Водала ради моего спасения, но она ни за что не сделает этого. И, когда они убедятся в этом, почему бы им не освободить меня?

Я заговорил о чем-то другом и продолжал, пока она не рассмеялась.

– Ты так умен, Севериан, что, сделавшись подмастерьем, будешь самым церебральным палачом в истории! Ужасно!

– Но у меня было впечатление, будто шатлене доставляют удовольствие такие беседы.

– Только сейчас, потому что не могу выйти отсюда. Может быть, это окажется для тебя потрясением, но на свободе я редко уделяла время метафизике. Предпочитала танцевать или охотиться на пекари со сворой пятнистых гончих. А восхищающую тебя ученость приобрела еще в детстве, под угрозой палки учителя.

– Если шатлена захочет, мы можем не говорить о таких вещах.

Поднявшись, она зарылась лицом в принесенный мною букет.

– Теология цветов лучше теологии фолиантов, Севериан. Как, должно быть, прекрасно в некрополе, где ты сорвал их! Это ведь не могильные цветы, верно? Принесенные кем-то, чтобы почтить память покойного?

– Нет. Они были посажены там давным-давно. И каждый год расцветают.

В дверное окошко заглянул Дротт.

– Время! – Я поднялся.

– Как ты думаешь, может быть, ты увидишь мою сестру, шатлену Тею, еще раз?

– Думаю, вряд ли, шатлена.

– Но, Севериан, если увидишь, расскажешь ей обо мне? Возможно, они просто не могут связаться с ней. В этом не будет никакой измены – ты сделаешь для Автарха то, чего хочет он сам!

– Хорошо, шатлена.

Я шагнул за порог.

– Я знаю, она не предаст Водала, но возможен же какой-нибудь компромисс…

Дротт закрыл дверь и повернул ключ в скважине. От меня не укрылось, что Текла не спрашивала, как ее сестра с Водалом оказались в нашем древнем, давно забытом такими людьми, как они, некрополе. После освещенной светильником камеры коридор с рядами металлических дверей и отсыревшими стенами казался темным и мрачным. Дротт завел рассказ о том, как они с Рохом ездили на тот берег Гьёлля смотреть львов, но я все же расслышал последние слова Теклы:

– Напомни ей, как мы шили куклу для Жозефы!

Лилии, как и положено цветам, со временем отцвели; следом за ними распустились бутоны темных роз смерти. Нарвав фиолетовых, почти черных цветов, я также отнес их Текле. Она улыбнулась и процитировала:

Вот покоится Грации – не Целомудрия – Роза,
И ароматы ее розам не свойственны вовсе…

– Если шатлене неприятен запах…

– Вовсе нет, он очень мил. Я просто цитировала одну из любимых присказок моей бабушки. В юности она пользовалась дурной славой – по крайней мере, так говорила сама бабушка, – но, когда она умерла, все дети декламировали этот стишок. А на самом деле он, наверное, гораздо старше, и корни его, подобно всему – хорошему ли, плохому – затерялись во времени. Скажи, Севериан, ведь мужчины желают женщин? Так почему же они презирают тех, коими обладают?

– Не думаю, что так поступают все мужчины, шатлена.