Тень императора

Снова, будто наяву, вздымались перед ним желто-красные утесы, похожие на странно искривленных, изломанных и застывших в невообразимых позах великанов, усеявшие пологий каменистый склон, по которому двигалась лавина повозок со сновавшими между ними верховыми. Вновь преграждали им путь «стражи Врат», но теперь, уже зная о том, каким страшным оружием снабдил их Зачахар, аррант не смел надеяться, что хамбасы сумеют прорваться сквозь ряды Хурманчаковых воинов в Верхний мир. Ожидание неизбежного было, пожалуй, самым страшным, и он даже испытал что-то вроде облегчения, когда загрохотал наконец рукотворный гром Зачахаровых «куколок», воздух наполнился смрадным жирным дымом, предсмертным ржанием, криками боли и ужаса…

А ему-то мнилось, будто ничто уже не сможет выдрать из глубин памяти образы встающих на дыбы, взмыленных коней, летящих в небо ошметков тел, переворачивающихся и с хрустом разламывающихся повозок; никогда более не услышит он душераздирающего воя женщин и вторящих им огромных мохнатых псов. И что с того, что теперь он был не в центре побоища, а словно с высоты птичьего полета взирал на гигантский обоз, корчащийся от боли, исходящий криком, истекающий кровью подобно смертельно раненному зверю?..

Вероятно, сон этот был навеян Эвриху видом Жженой долины, скальные образования которой имели отдаленное сходство с утесами, послужившими прикрытием Хурманчаковым воинам. Возможно, кошмары мучили его потому, что он перегрелся вчера на солнце, однако объяснения эти не помогли ему обрести душевного спокойствия, не избавили от чувства вины и одиночества, от сознания того, что делает он что-то не то и не так. Попробовав понять, что же его гнетет, аррант пришел к выводу, что не жалеет об отъезде из Города Тысячи Храмов и не скучает по Нжери. И не столько даже хочет вернуться в Верхний мир, встретиться с Тилорном, с друзьями и наставниками из Силиона, сколько увидеться с Кари или хотя бы узнать, как-то живется без него порывистой, смуглокожей степнячке, ради которой покинул он Беловодье и отправился в путешествие, оказавшееся значительно более трудным, долгим и опасным, чем ему представлялось.

Любопытно, что именно попытка разобраться в собственных чувствах помогла Эвриху вспомнить человека, мельком увиденного им при выезде из Мванааке и тогда же показавшегося ему смутно знакомым. Некоторое время аррант ломал себе голову, где встречал прежде этого пожилого бронзо-вокожего мужчину, и только сейчас сообразил: это же был Гаслан — слуга Иммамала, коему вымывал он ушные пробки перед тем, как на «Ласточку» напали сторожевики Кешо! Разумеется, встреча их могла быть случайной, но верилось в подобное стечение обстоятельств с трудом. Логичнее предположить, что посланец Мария Лаура не оставил мысли выполнить поручение саккаремского шада и так или иначе доставить в Мельсину чудо-лекаря.

Не то чтобы Эврих имел что-либо против Иммамала или же Мария Лаура, но излишнее внимание сильных мира сего к его скромной персоне настораживало, а слежка за ним Гаслана свидетельствовала о том, что, хочет он того или нет, крепкие нити продолжают надежно связывать прошлое, настоящее и грядущее. Слов нет, почувствовать себя заново родившимся, начавшим новую жизнь приятно, однако, выражаясь языком Гжемпа, ежели даже ндаггу нарядить в саронг, она все равно останется змеей.

Ту же самую мысль, отнюдь не в иносказательной форме, высказал и Тартунг, заявивший в ответ на его недоумение по поводу Газахларова решения объехать Жженую долину стороной: «Не думай, будто все завязавшиеся в столице узелки были разрублены нашим отъездом. Газахлар, я так понял, вызвался отправиться за слонами после того, как Хамдан сообщил ему, что видел Ильяс в городе. И, поразмыслив, я подумал: либо он желает встретиться с ней и пустился в путь, дабы она могла связаться с ним, не опасаясь соглядатаев Кешо, либо бежал из Мванааке из страха, что дочка явится в „Мраморное логово“ сводить с ним старые счеты. Выписываемые нами петли и зигзаги подтверждают мое последнее предположение, но, если дочка пошла в отца, мы ещё очень даже можем с ней встретиться. Да и Амаша вряд ли смирится с потерей такого замечательного изумруда». Парень бросил выразительный взгляд на роскошный перстень, украшавший левую руку арранта, и тот мысленно обругал себя безмозглым остолопом. Вот тебе и продолжатель трудов достославного Салегрина! Вот тебе и вольная пташка — нова кожа, да стара рожа!