Тень Ирода

Только одна седая голова жарится на солнце. Старик, обвешанный сумками, опираясь на клюку, бродит у генерального двора перед сенатом и что-то бормочет. Он чем-то серьезно занят. Вынимает поочередно то из той, то из другой сумки разные зерна — пшено, крупу, рис, и, изображая из себя сеятеля, сеет все это прямо на мостовую. Всякое его движение сопутствуется голубями и воробьями, которые, расставаясь с тенью крыш и зеленью палисадников, кучами слетаются на мостовую и клюют рассеиваемые седым стариком зерна.

— Ах вы, Божьи нахлебнички! — обращается старик к воробьям. — Проголодались, поди... А ни сеять, ни жать, ни в житницы собирать не умеете? Да куда вам? Люди бы все у вас отняли.

Завидев кошку, которая пробиралась к воробьям, он бросился на нее с клюкой.

— Ах ты, Андрюшка Ушаков! — прикрикнул он на нее. — Ишь подбирается к глупым воробушкам. У тебя, чай, в Тайной и без того мышей довольно.

На одной из церквей пробило восемь часов. Старик перекрестился.

— Одним часом меньше стало, — сказал он про себя. — И им одним часом меньше мучиться осталось.

Один голубь сел ему на плечо. Умные глазки старика засветились молодою радостью.

— Что, гуля-умница, догадался? — ласково сказал старик. — А он не догадывается доселе: если б и я, как он, вздумал учить гулю дубинкой, то гуля давно бы в лес улетел.

— Бог в помощь, Фомушка, — это и был Фомушка-юродивый. — Ты все с своими детками?

Это говорил благообразный старичок, по-видимому, купец.

— С детками, — отвечал Фомушка. — А ты все с своим сынком, с аршином?

И при этом пояснил говорком:

Аршин — аршин,
Купецкой сын,
Не сеет, не жнет,
А все хлеб жует
И рубли кует...

— Верно, верно, Фомушка, — согласился купец. Звяканье кандалов заставило их оглянуться.

К воротам генерального двора подходил арестант, закованный в ручные и ножные железа и сопровождаемый солдатами.

Фомушка, вглядываясь в него, тихо проговорил: «Бедный, бедный воробушек! Года два назад ты прыгал в Питере, на Троицкой площади, с отцом Варсонофием... Видал я тебя и с господами офицерами у Малой Невы... Видал я, как ты вылетал потом из Невской лавры, а Фомушка в те поры плакал о своей внучушке — горлинке, Веруше, что монастырские вороны заклевали...»

Звяканье кандалов смолкло. Арестанта ввели во двор.

Фомушка, подняв кверху клюку, закричал:

— Эй вы, вороны, вороны сизые! Нахлебнички царские-боярские! Солетайтеся-собирайтеся, скоро вам будет праздничек-пированьице, столованье царское, угощать вас будут мясцом-говядинкой боярскою, а запивать вы будете кровушкой горячею.

Стук кареты заставил замолчать юродивого. Карета остановилась перед сенатом, где уже собралось несколько любопытных, в том числе и нищие. Фомушка тоже подошел к зрителям.

— Отец наш! Кормилец! — запели нищие, увидав юродивого.

— Генерал-прокурор Ягужинский в сенат прибыл, — пояснил купец.

— Волкодав, — пробормотал юродивый.

Еще подъехала карета. Из нее вышел угрюмый, но бодрый старик. Купец почтительно снял шапку и низко поклонился.

— Князь Дмитрий Михайлыч Голицын — ума палата, — пояснил он. — Это не шелкопер, не чета другим, а премудр, аки Соломон, и старину любит.

— Михаил Иванович Топтыгин, — пояснил юродивый для себя.

Карета за каретой стали подъезжать к сенату. Приехал Брюс, Яков Вилимович, Долгоруков князь, Григорий Федорович, Матвеев граф, Андрей Артамоныч.

Последними явились Шафиров и граф Гаврило Головкин. Они приехали в одной карете.

— Ишь ты, диво какое, — заметил юродивый, — одна берлога привезла двух медведей.

— Должно, кого-нибудь судить собрались, — пояснил купец.

— Кого ж больше правого, — заметил юродивый.

— Как правого, Фомушка?

— Вестимо правого. Виноватых никогда не судят.

— Для чего так?

— Для того, что виноватые сами судят.

— Уж ты, Фомушка, всегда загадками говоришь.

— Ну, так отгадывай. А я тебе вот что скажу, купец, слушай: коли нищий украл у тебя кусок пестряди на порты, не ты его тащи в суд, а он тебя за шиворот тащить должен и судить тебя за то, что ты его до воровства довел.

Купец засмеялся.

— Так по-твоему, воры должны судить не воров.

— Должны: «Зачем-де нас до воровства довели»...

— Чудеса, чудеса! Последуем однако за сенаторами.

В сенатской зале собрался верховный суд в полном составе. За большим столом, на котором лежат крест и евангелие, сидят судьи в порядке старшинства. В голове суда — старый граф Головкин, с теми же старческо-лисьими глазками, с какими он присутствовал и на ассамблее у светлейшего Меншикова. Только нижняя губа еще больше отвисла. Далее князь Григорий Долгоруков. У этого на лице холодное равнодушие и скука, как будто бы ему все надоело.

Несколько поодаль — Яков Брюс и Шафиров. Последний с еврейскими ужимками рассматривает массивную золотую табакерку соседа и как бы мысленно взвешивает ее ценность.

Князь Голицын смотрит угрюмо, словно бульдог он поглядывает на своих товарищей и особенно косится на Ягужинского, который что-то объясняет графу Матвееву.