Тень ислама

Меня часто упрекали в моем пристрастии к народу. Но где же и жизнь, как не среди него? В других местах свет мне кажется тесным. В известной среде я чувствую искусственную атмосферу, я дышу с трудом и никогда не знаю, что будет «прилично». От бедности же, наивности и даже грубости я если и страдаю, то во всяком случае не глубоко. Мне гораздо невыносимее жалкая посредственность с ее вечным стыдом, отсутствием смелости и стремлением жить с разумным расчетом. Я всегда удивлялась тому, что модная шляпа, красивый лиф, пара хорошо сшитых ботинок, немножко серебра и фарфора были вполне достаточны многим для того, чтобы утолить их жажду счастья. Еще в совсем юные годы я чувствовала, что мир Божий гораздо шире, чем он кажется из окна, и мне хотелось видеть его своими глазами. Я создана была не для того, чтобы кружиться по манежу с шелковыми наглазниками.

Я не придумывала себе идеала, а отправилась на разведку. Я хорошо знаю, что такой путь усеян опасностями, но момент опасности есть в то же время и момент надежды. К тому же я всегда была проникнута мыслью, что нельзя упасть ниже самой себя. Когда мое сердце страдало, оно начинало жить. Не один раз во время моей скитальческой жизни я с тревогою спрашивала, себя, куда я иду, — и в конце концов среди простого народа и кочевников я поняла, что подымаюсь к источнику жизни, — совершаю путешествие в глубь человечества. В противоположность многим искусным психологам, я не открыла никакого нового чувства, а только вкратце повторила сильные ощущения, и вот сквозь всю мелочь встреченных мною на пути неприятностей желательная кривая моего существования вырисовалась вполне отчетливо.

В этих словах, может быть, недостаточно последовательных, но зато вполне искренних, заключается объяснение, почему я имею право интересоваться многими скромными вещами.

Сейчас мой взгляд покоится на этом маленьком дворе Бехарского форта, он фотографирует его виды и схватывает их во всей их простоте.

НА ДНЕВКЕ

В маленькой, оборванной и полной мух кочевнической палатке белый ксуриец из Кенадзы открыл арабскую кофейню. Принесенные на хранение седла и ружья всадников и бедные пожитки пехотных солдат валяются тут кучами.

Мохацни и спаисы приходят в это случайное убежище пить тепленький чай и играть бесконечные партии испанской «ронды» или в домино с тою страстью, которую арабы вносят в игру.

Когда они играют, сирокко может потрясать палатку, песок может хлестать им в лицо, мухи ослеплять глаза, — никто и ничто, кроме служебного сигнала, не в состоянии оторвать их взглядов от засаленных карт или маленьких четырехугольников из черного дерева или кости. Крики, смех, нередко страшные споры, готовые, если бы не боязнь начальства, закончиться кровавым столкновением, сопровождают эти игры, поглощающие добрую часть жалованья.

С такою же беспечностью подождем вечера и мы.

Во дворе арабского бюро в Бехаре, так же, как в Бени-Унифе, как вообще на всех постах Юга, после вечерней молитвы громкие песни еще долгое время будят эхо мертвой пустыни.

Мечтательная, беззаботная и страстная душа кочевников целиком уходит в это дикое пение. Волны звуков, поднявшись с земли, несутся умирать в небесные пространства, а их грусть переполняет собою и мое сердце…

КЕНАДЗА

Каддур или Барка, начальник хуанов[14] ордена Циания в Бехаре, дал мне в проводники негра Амбарека, с которым я и выступаю на рассвете.

Воздух свеж и прозрачен; только легкий туман, подымаясь из глубины уэда, стелется голубою дымкою над пальмовыми рощами. Никаких признаков сирокко.

Долина, по которой мы следуем (я верхом, а Амбарек пешком), идет между двумя рядами невысоких холмов. Пустыня имеет совершенно такой же вид, какой она имела и ранее, начиная с Безаз-эль-Кельба. Тот же беловатый песок, те же пологие скаты, словом, та же однообразная гармония длинных линий без углов, без изломов и даже без шероховатостей — точно океан, застывший во время мертвой зыби.

По мере того, как мы подвигаемся к западу, холмы становятся ниже. Поднявшееся за нашими спинами солнце дает уже чувствовать себя. Наши тени, отбрасываемые на бледнеющую почву, постепенно укорачиваются.

Но вот мы всходим на возвышение, усеянное кремнями и осколками аспидного сланца, и перед нашими глазами на подернутом розоватою мглою горизонте показывается Кенадза, с голубою линией ее пальмовых рощ, темными пятнами отдельных деревьев и выстреливающим в небо минаретом, который в еще косых лучах солнца кажется вылитым из красной бронзы.

Спустившись с возвышения, мы почти целую версту следуем по тропинке между двумя рядами кем-то посаженных и затем покинутых высоких фиговых деревьев. Под их тенью ползет, крадучись, подземная сегия, выглядывая по временам на свет Божий синеватыми пятнами прозрачной и холодной воды.