Тень ислама

«Молитва и покой да будут с тобою, о, Мохамед, Пророк Божий. Ты лучшее из созданий всегда и во веки веков, в этом мире и в будущем… Молитва и покой да будут с тобою, о, Мохамед-Мустафа, Пророк арабов, светильник тьмы, ключ правоверных, Мохамед-Корейхите, господин Мекки и Медины — цветник вселенной, повелитель мусульман и мусульманок всегда и во век веков…»

Марабу обладают прекрасными голосами и знают старинный напев, дающий особенную выразительность звучным стихам этого славословия, которое простой народ произносит обыкновенно, лишь слегка растягивая слова и выговаривая их в нос.

Конец. Все встают. Каждый забирает свои бабуши, стоявшие рядом на циновке опрокинутыми одна на другую, и направляется к выходу.

Еще раз нужно пройти через горнило долины, но у меня не хватает храбрости: я прошу Фараджи провести меня по лабиринту коридоров ксара, столь низких, что на протяжении ста шагов нужно идти согнувшись вдвое. Темнота в этой трубе с неровною почвою — непроницаемая, воздух пропитан вековою сыростью погребов, и попасть сюда после голубого полусвета мечети — это настоящий кошмар…

Мне кажется, что самое главное в молитве, как и в мечте, это то, что ни та, ни другая не должны иметь конца.

ТАЙНА СЕРДЦА

Тишина комнаты нарушается только слабым, постепенно угасающим пением воды в чайном котелке. Ба-Махмаду мечтает, сидя на ступеньках лестницы и глядя на наивные рисунки, украшающие собою дверь в глубине.

— Где-то она теперь, хозяйка этого дома! — произносит он вдруг со вздохом.

На мои расспросы суданец рассказывает мне, что этот дом принадлежит некоей Лелле-Хадудже, родственнице Сиди-Брахима. Оставшись молодою вдовою с двумя детьми, мальчиком и девочкою, весьма набожная Лелла-Хадуджа согласилась выйти вторично замуж за своего двоюродного брата, но под тем непременным условием, что после свадьбы они сейчас же отправятся в Мекку. Двоюродный брат исполнил свое обещание, и Лелла-Хадуджа уехала из зауйи, оставив здесь только своего сына.

— В тот день, когда она покидала Кенадзу, — говорит Ба-Махмаду, — все мы, слуги, провожали ее до источника Аин-эль-Шейха по дороге в Бехар. Оглянувшись со своего мула в последний раз на ксар, она сказала нам, что никогда больше не вернется сюда, потому что хочет жить и умереть на священной земле Геджаса… Зимою будет два года, как она покинула нас. За это время она прислала своему брату письмо с известием, что опоздала для паломничества в Джедду в прошлом году и будет ждать до нынешнего года в Бит-эль-Кодсе (Иерусалиме), после чего окончательно поселится в одном из этих священных городов… Да ниспошлет ей Господь Свою помощь и милосердие! Она была набожна и милостива ко всем нам, бедным невольникам!..

…В свою очередь, и я начинаю мечтать об этой неизвестной мне Лелле-Хадудже. Несомненно, она должна была иметь немножко смелую душу для того, чтобы по собственной воле порвать со всеми своими привычками тихой и беззаботной жизни в своем доме, идти в новые места и начать новое существование под иным небом.

Что произошло в сердце этой странствующей ныне женщины? Почему решилась она так внезапно покинуть свой родной ксар? Какая драма одинокого чувства разыгралась в ее душе? Драма, которую не напишет и не узнает никто…

— Вот она, жизнь! — заключил Ба-Махмаду. — Все знали Леллу-Хадуджу, все видели ее каждый день, просили у нее помощи, а теперь она далеко, далеко… и ее не увидишь никогда!..

Действительно, для неграмотного и темного суданца этот Бит-эль-Кодс, эти города Сирии и Аравии представляются не иначе, как на краю света. Они кажутся ему городами грез, существующими, пожалуй, в одном лишь воображении.

ДИПЛОМАТЫ ПУСТЫНИ

Пять часов вечера. В пустыне сирокко подымает вихри пыли, но на большой галерее, выходящей во внутренний сад Сиди-Брахима, чувствуется лишь слабый ветерок, разгоняющий духоту накалившегося за день воздуха.

Здесь, на раскинутом под белыми арками дорогом рабатском ковре, полулежит Сиди-Брахим, облокотись на расшитую шелками подушку. Смаин перебирает одно за другим зерна своих четок. Сидя у стены, Си-Мохамед-Ларедж высыпает на кусок красной шелковой материи два мешка почерневших в сыром погребе испанских дуро.

Перед ним, присев на корточки полукругом, расположились три вождя пастушьих племен дуи-мения, кочующих по уэду Гир.

Один из них, очень старый, с лицом, изборожденным глубокими морщинами и длинною седою бородою, одет в старый шерстяной хаик и вооружен кумией с медною рукоятью и такими же ножнами.

Другой, такого же возраста, прячет свое оружие под поношенным бурнусом и старается казаться величественным, что мало гармонирует с его угловатыми манерами и жадностью его лица.

Третьему, самому молодому и самому важному, лет тридцать пять. Он большого роста, мускулист и под тяжелым черным бурнусом носит белую одежду. Его кумия с позолоченной рукоятью висит на толстом шелковом шнуре. Кроме того, на нем отличный револьвер и красная кожаная сумка, расшитая золотом в Феце. Но сам он вошел на галерею босой, оставив свои кочевнические «наала» возле дверей.