Тень мальчика

Он завернул за угол с коляской и огляделся. Лестница пуста. Ни одного человека. Отсюда видно дверь лифта внизу, ту самую дверь, в которую он только что втолкнул коляску, белые кафельные стены на площадке, свисающие с потолка гофрированные лампы. Граффити на пустой скамейке.

Джоель опять захныкал. Он освободил его от ремня, поставил на пол и посмотрел на перрон. Пустые скамейки. Красные драконьи глаза уходящего поезда. Какой-то пенсионер внимательно читает объявления на стенде.

– Кристофер! – крикнул он.

Вернее, хотел крикнуть, но получилось почти шепотом, будто он внезапно потерял голос.

Его передернуло. Ледяной ком распер грудь и медленно, под собственной тяжестью, опустился в промежность.

– Кристофер! КРИСТОФЕ-Е-ЕР!

Эхо заметалось от одной кафельной стены к другой, и откуда-то издалека, словно из другого времени, из другого мира, из черной пасти туннеля до него донесся плач Джоеля.

Часть первая

Стокгольм, 2012

Все началось с мелодии. Для Катца все началось с мелодии. Шесть нот в каждой фразе, чередующиеся минор и мажор.

Я поранил себя,
чтобы понять, чувствую ли я что-то…

Издалека, глухо, но гулко, будто под водой.

И сосредоточился на боли,
на единственной реальности – боли…

И вдруг он обнаружил, что рядом на корточках сидит совершенно неизвестная ему женщина с ложкой в руке. Она-то, скорее всего, музыку не слышит, а может, и слышит, но ей наплевать. Мозг сортирует внешний мир и отбрасывает все ненужное.

Она протянула ему прозрачную пластиковую упаковку: десять шприцев по пять кубиков. Стандартных, с оранжевой канюлей. У нее-то своя техника. Туберкулиновые иглы. Волосяной толщины, можно всадить в самую маленькую вену – на ноге или на кисти.

Он покосился на нее – блузка с длинными рукавами. Та же униформа, что и у него, – длинные рукава с манжетами, чтобы скрыть следы от уколов.

Игла ужалила кожу,
знакомый укол…
попробуй убить память,
но я помню все.

А вон там, у опоры моста, стоят его родители, Анн и Беньямин, рука об руку, поглощенные своей любовью – любовью, не оставлявшей места ни для кого, в том числе и для сына… Он ненавидел их за это, свою мать из Норрланда и еврейского отца. Ненавидел, хотя никогда не мог и стыдился в этом признаться… И они исчезли, еще бы им не исчезнуть, они давно мертвы. Даже не исчезли – не растворились в воздухе, а ушли, скрылись за бетонной опорой, изгвазданной сверху донизу граффити…

Данни огляделся. Неужели он опять там, откуда вышел… На улице, на грязном матрасе рядом с вентиляционной решеткой, под опорой моста в северо-западном Стокгольме…

А вот это странно: его участок отгорожен… или как можно назвать камни, кое-как выложенные по периметру матраса? Иллюзия стен в спальной? Раскопки древних поселений? А эти сапоги на куске брезента – чьи это сапоги? Его собственные?

Он посмотрел на воду. На другом берегу залива – пляж и большая лодочная база, торчат мачты яхт. Транебергский мост, когда-то считавшийся самым длинным бетонным мостом в мире, нависает серой громадой. Построен в эпоху несокрушимой веры в светлое будущее, а со временем стал притоном для бомжей и наркоманов.

На опорах моста тоже граффити – огромные, затейливо изукрашенные. Повсюду валяются банки из-под аэрозольных красок, а чуть подальше – бесчисленные ватные тампоны, в майском тепле их вполне можно принять за большую грядку маргариток.

Катц помнил наркоманов у Коттбуссер Тор в Берлине пятнадцать лет назад, беззубых Kottijunkies, как их тогда называли, – они, сидя на корточках, кипятили эти грязные тампоны в надежде выдоить из них остатки желтого героина, разведенного в аскорбиновой кислоте. Воду тащили откуда угодно – из луж, из общественных сортиров… и он сам был тогда немногим лучше… Надо признаться – он был немногим лучше. Но ему удалось выбраться. Потрясающее везение… Вмешательство высших сил. Зачем он их опять испытывает, эти высшие силы?

И ты можешь получить
всю мою империю грязи…

Мелодия продолжалась. Как-то механически, издалека, будто на шарманке. Империя грязи, он хотел от нее избавиться, и ведь думал, что уже избавился.

– Смола забивает иглу, – пожаловалась женщина. – Дерьмо, а не героин.

Она сама не своя. И он тоже… Это невыносимое, сосущее желание наркотического кайфа, желание опустить занавес, отгородиться от мира, эта тоска по великой пустоте, по флуктуации времени, по телесному воскресению из мертвых… Женщина грязно ругается, колдует что-то над своими примочками. Где-то он ее встречал. Откуда-то он ее знает, но не помнит откуда.

На земле расстелена газета, на ней суповая ложка с гнутой ручкой – чтобы, не дай бог, не рассыпать дозу. Он заметил ужас в ее глазах и предложил нюхнуть кокаин, чтобы успокоиться.

– Да пошел ты… не мешай.

– Забудь…