Тень Миротворца

Построение личного состава эшелона для молебна было назначено на восемь утра. Яркое солнце, чистое небо и лёгкий морозец, царившие над ровными рядами солдат в серых шинелях, невольно создавали атмосферу праздничного настроения. А рагу из баранины, сваренное на завтрак по приказу начальника эшелона к семи утра и переваривавшееся в лужёных желудках нескольких сотен молодых и здоровых мужчин, поднимало градус патриотизма на небывалую высоту.

Перед молебном с напутственными и сочащимися приторным пафосом словами выступил градоначальник и какой-то военный чин, вроде бы откомандированный от Златоустовской фабрики. Слышно было через пятого на десятое. Но я и санитары особо не расстраивались, стоя вместе с сёстрами милосердия в задних рядах на правом фланге.

Младший унтер-офицер Демьян, фамилию которого я так и не удосужился узнать, был оставлен над нами старшим. Сам же военный врач Вяземский был где-то там, в самом центре, с начальством.

Под заунывное бубнение речей почему-то вспомнился виденный в каком-то фильме или спектакле эпизод, когда во время одного из сражений Первой мировой у проходящих мимо сожжённого села солдат кто-то спрашивает: «За что воюете, касатик?» А из строя в ответ: «За Дарданеллы, мать, за Дарданеллы…» Точнее и не скажешь. Столько народу, бл@дь. Пушечное мясо…

Задумавшись, я вздрогнул от слитного хора хриплых голосов, начавших повторять за батюшкой слова молитвы. Поспешно сорвав фуражку, присоединился:

— Спаситель мой! Ты положил за нас душу Свою, чтобы спасти нас. Ты заповедал и нам полагать души своя за друзей наших, за близких нам. Радостно иду я исполнить святую волю Твою и положить жизнь свою за Царя и Отечество. Вооружи меня крепостию и мужеством на одоление врагов наших и даруй мне умереть с твёрдой верою и надеждою вечной блаженной жизни в Твоём царстве. Пресвятая Богородице, сохрани мя под кровом твоим…

Батюшка, в отличие от градоначальника, не был многословен, и молитва закончилась довольно скоро. Затем, в сопровождении начальства он дважды обошёл строй, благословляя и окропляя святой водой, капли которой долетели и до наших рядов. Солдаты крестились и молча шевелили губами, кто-то молчал, стоя с застывшим взглядом, устремлённым чаще в голубое весеннее небо, некоторые плакали.

Рыжий Семён улыбался во весь рот, размашисто крестясь и прищуривая глаза от яркого солнца.

Через полчаса паровоз, обильно стравливая котельные пары и задорно гудя на весь перрон, медленно покатил на восток, набирая ход всё быстрее и быстрее, будто торопился скорее сбросить очередной груз живых душ в ненасытную пасть войны.

***

Неделя до самой Самары прошла в напряжённом темпе: спать с учётом тренировок и медитаций удавалось не более двух часов. Но организм переносил подобные издевательства с удивительным терпением. Ремесленник больше не появлялся в моих снах, а медитации не прерывались яркими картинками и сражений прошлого. Приходилось здорово исхитряться и тренироваться только на крыше вагона в самое глухое ночное время: между двумя и пятью часами. За неделю тело приобрело феноменальную гибкость, а движения — точность и баланс. Помимо того, что мышцы наливались недюжинной силой, которую было очень сложно скрывать (в среде санитаров за мной закрепилась прочная слава силача), рельеф тела и его масса изменились довольно сильно. Хорошо, что в первые дни знакомства со своими попутчиками никто из них не имел возможности детально рассмотреть меня, иначе не избежать мне назойливых расспросов.

Большую часть дня я проводил в сестринском вагоне, беседуя с Иваном Ильичом и помогая составлять ему краткие записи обо всём, что могло бы хоть как-то помочь деятельности полкового лазарета.

Поначалу было решено делать записи в трёх толстых тетрадях. В первой — практически наиболее реализуемые сведения и проекты, во второй — сведения, подлежащие передаче по инстанциям военно-медицинского ведомства через знакомых Вяземского и связи в РОКК, в третьей — перспективные направления и разработки, которые, по мнению коллежского асессора, можно было бы осуществить с учётом возможностей развития современной науки и промышленности. Впрочем, несмотря на то, что я не раз указывал Вяземскому на абсолютную бесперспективность большинства его пометок в третьей тетради в ближайшие пятьдесят лет, он лишь отмахивался от меня и продолжал вытягивать из меня сведения.

Оказалось, что бывший приват-доцент Томского университета это умел просто великолепно. Интуитивно ухватывая суть той или иной идеи, он проводил её приблизительный анализ и устанавливал приоритеты. В итоге получалась почти безупречная выдержка из моих воспоминаний, настоящая квинтэссенция мысли!