Тень от башни

Герман вполне разделял эту философию — он понял это, услышав формулировку — и в целом действовал, сообразуясь с нею. Он лишь полагал, что Эрнандо Барка ничего не имеет против выраженного в незнании иностранных языков и баснословно плохом обслуживании пренебрежения испанцев к чужакам. Его город был сух и удушлив. Немилосерден.

Официанты проснулись и принесли заказ — паэлью и маленькие тарелочки с Tapas. Герман взял вилку и стал есть, так и не сняв мультисенсорной маски. Облако камер рассыпалось по радиусу триста метров вокруг Святого Семейства и давало прекрасный вид на собор и кипящий вокруг человейник одновременно с десятков углов. Одну из камер Герман подключил к ТВ и наблюдал, как террористов приколачивают к крестам. Город никак не реагировал на новость об их поимке и казни. Всё шло своим чередом, и это казалось правильным, как во сне. Надя спокойно ела Tapas, глядя в никуда. Шум колёс, шагов, курлыканье голубей и гам голосов, щелчки фотокамер и телефонный звон, плеск напитков, хлопки дверей и шелест листвы, стук пластиковых вилок о пластиковые тарелки, музыка, кашель, колокольный звон — десятки, сотни, тысячи видов чуждого городского звука затопили аудио-каналы. В сравнении с потоком зрительных впечатлений это было ничто. Герман наблюдал за Надей, за окружающей средой, за тем, как ставили кресты. Он брал паэлью вилкой, жевал и глотал, но не чувствовал вкуса.

* * *

Впоследствии Саша не помнил, как вернулся в отель и как проник в номер — по-цивильному или через окно. Он так вымотался, что боль не смогла прогнать сон, и в какой-то момент нашёл себя в полудреме — под щекою подушка, жёсткая чистая наволочка. Уже не спя, но и не бодрствуя, он отчётливо ощутил, что Эдди рядом, сидит за спиной на своей половине кровати, как было во все их ночи в отелях; сидит, подложив подушку под спину, и читает. Повернись — увидишь острый профиль, бледное горло, шрам. Саша ни разу не видел его с читалкой, только с настоящей книгой. Саша никогда не видел его спящим… По мере того, как он всплывал изо сна в сознание, из прошлого в now, ощущение этой близости иссякало, и воцарялась утрата — фантомная боль. Одновременно всё уверенней становилась его обычная власть над предметами обстановки. Не открывая глаз, не обращаясь к памяти Саша знал, что прямо за его спиной кончается кровать, дальше — пол без ковра, низкая тумбочка с крохотным ящиком у изголовья. Близкие стены. Он чувствовал всё это, все расстояния — знал, а не помнил.

И непорядок с оружием ощутился так же. Спал Саша на левом боку, сжимая меч в правой. Он открыл глаза, зная уже, что увидит: лезвие спряталось в рукоять. Если бы он провёл во сне определённый ряд нажимов, всё было бы в порядке — но он не шевелил рукой. Саша знал это, потому что знал свою боль. Засыпая, он погружался в её пучину на определённую глубину, и каждое движение вызывало вспышку, которая выбрасывала его в явь — шевельнись хоть позвоночник, хоть палец. Двинув любой сустав, он просыпался в муках. В последнее время это случалось редко — наученное недосыпом тело научилось спать неподвижно — и на сей раз не случилось. Боль не ползла поганой волной от кисти руки до локтя, в плечо. Однако лезвие скрылось. Саша лежал и смотрел на свою руку, сжимающую беззубую рукоять — опасный сбой программы, гласившей обнажённому мечу в руке бойца засыпать только по его приказу. Саша сжал рукоять — вот она, болевая волна — но и лезвие вот, воссияло. Он приподнялся, перевёл дыхание и сделал несколько простых выпадов, скрыл лезвие, опять выдвинул. Меч был, как всегда, безупречен. И всё-таки он дал сбой. Оставить это так нельзя было даже на день. Вдруг лезвие решит сбежать во время дела? Саша не горел желанием узнать, что будет. Он мог получить наконец долгожданную пулю в лоб от ретивого телохранителя или шофёра; его могли с позором отпустить и даже, чем не шутят черти, депортировать в Москву. Это было недопустимо.