Тень парфюмера

Позабыть смерть – не означает отнести себя опрометчиво, недостоверно и смутно к этой возможности, коей была бы смерть; напротив, это значит – войти в рассмотрение неизбежно недостоверного события, не присутствующего присутствия, испытания без возможности. Открывающим (забвение) движением мы поворачиваемся к тому, что избегает (смерти), как если бы единственное достоверное приближение этого недостоверного события принадлежало забвению. Забвение, смерть: отклонение без условий. Настоящее время забвения определяет беспредельное пространство, где вместо присутствия возвращается смерть.

Удерживаться в той точке, где слово, средоточа забвение в своем рассеивании, позволяет ему прийти к себе.

Большое заточение

Желание в отношении забвения, предварительно вписанного за памятью, не способного припоминать и всегда предшествующего и стирающего опыт следа, есть такое движение, исключаемое и этим обозначаемое как самому себе внешнее, которое требует таким образом опыта никогда не проартикулированного: непроартикулированного. Однако именно эта непроартикулированность внешнего (запредельного) предлагается, по-видимому, в той самой закрытой структуре, которая создает из интернирования структуру и из структуры интернирование, когда сказанное (определенной культуры) отстраняет, отклоняет, запрещает превосходящее его (предел). Закрытие внешнего (запредельного), установление его в ожидаемую или исключительную интериоричность (во внутреннее) – такова требовательность, ведущая общество, или мимолетный разум, к существованию безумия, к осуществлению его возможным.

Требовательность, ныне ставшая нам почти ясной благодаря книге Мишеля Фуко[28], в самой себе книге необычайной, богатой, настойчивой и почти безрассудной своими неизбежными повторениями. Прежде всего напоминаю, какая в этой книге выражена маргинальная идея: не так история безумия, как набросок того, что было бы «историей пределов – тех свершенных и вмиг неизбежно позабытых неясных жестов, коими культура отбрасывает то, что для нее будет Внешним». Отсюда, в установленном между безумием и безрассудством пространстве, нам должно спросить себя, правда ли литература и искусство могли бы воспринять эти опыты-пределы, подготавливая, таким образом, по ту сторону культуры отношение с тем, что культура отбрасывает: края речи, внешнее письма.

Перечитаем эту книгу в подобной перспективе. В Средние века безумцев интернируют более систематично, и мы видим, что идея интернирования унаследована: это следствие движения исключения в предшествующих эпохах, толкающее общество к заточению прокаженных, а после их (почти внезапного) исчезновения – к поддержанию необходимости отстранения теневой стороны человечества. «Зачастую игры исключения обнаруживаются странно схожими в том же самом: нищие, башибузуки и умалишенные возьмут оставленную роль прокаженного». Это как запрет на особый характер. Совершенно обособляясь и все-таки удерживаясь отступлением в чарующую близь, утверждается и выступает тайно присущая людям нечеловеческая возможность. Итак, можно сказать, что именно это обязательство исключать – исключение как неизбежная «структура» – обнаруживает, вызывает и узаконивает подлежащие исключению существа. Это не моральный приговор или простое практическое обособление. Священный круг замыкает истину, чуждую и опасную: истину крайнюю, грозящую всякой власти быть истинной. Истина эта – смерть, болезнью которой является живое присутствие; когда затем наступает эпоха безумия, все еще смертью является истина, но чуть глубже, в обличительной серьезности, обнаруживается сменившая мрачный череп пустая глупая башка, вместо похоронного оскала – бессмысленный хохот, Гамлет перед Париком, мертвым шутом, дважды шутом: это обворожительная мощь неприступной истины, не просто безумие, но его выражение, производящее по мере приближения эпохи Возрождения два вида опыта: опыта, можно сказать, трагического или космического (безумием разверзается бурлящая бездна подземного насилия, подобная чрезмерному, опустошительному и тайному знанию) и опыта практического, принимающего вид морального сатира (жизнь – это фатовство, насмешка, и покуда имеется ничего не сулящее «безумное безумие», то имеется и «мудрое безумие», иронично принадлежащее разуму и обладающее правом на похвалу).