Тень правителей (СИ)

– А артистка это пройдёт, – сказала мать. – Мы в молодости все были, кто артистка, кто балерина.

– Я, наверное, съезжу в Москву, её проведать, – аккуратно поднял тему Яков.

– У тебя такой большой отпуск? – удивилась мать.

– Я за свой счёт договорился, – неуклюже вывернулся Яков и быстро соскочил с этой скользкой поверхности. – Как там дед?

– Пить крепко стал, – сказала мать. – Как бабушку схоронили, нет на него управы. Напузырится и матерится на всю улицу, соседи жалуются. Но хозяйство поддерживает, дрова колет потихоньку, помаленьку, воду сам носит.

Дед жил через реку, в Энгельсе, в маленьком частном домике на окраине, почти в степи.

– Ты бы съездил к нему. Он про тебя всё время спрашивает…

– Завтра и поеду, – сказал Яков.

Дед сидел в тени под «грибком» и что-то аккуратно выстругивал финским ножичком.

– Здравствуй, дед! – сказал Яков. – Гостей принимаешь?

Дед подслеповато посмотрел на него и как-то по-стариковски засуетился. Обнял, они пошли было в дом, но передумали, решить посидеть во дворе, дед быстро сорганизовал бутылку «казёнки» и закуску. «У меня ещё баночка тресковой печени есть, – гордо сказал он. – Будешь?»

– Да не надо, дед, – сказал Яков. – И так достаточно.

Они выпили и дед начал успокаиваться.

– Мне сказали, что ты «сапогом» служишь? – спросил дед.

– Нет. Это я для родителей придумал, чтобы не переживали, – сказал Яков. – Я в Алма-Ате в альпинистском лагере работаю.

– Это хорошо, – сказал дед, выпил ещё и совсем подобрел. – А то я «сапогов» не люблю. Они на фронте чуть лучше фашиста были. Я одному в сорок шестом в Потсдаме так по челюсти врезал, чуть за измену Родине не загремел. Хорошо, уже всеобщую демобилизацию объявили, а то бы парил кости на строительстве Норильской Днепрогэс.

– Ты как живёшь-то, дед? – спросил Яков. – Может, тебе пить поменьше?

– Чего, мать напела, – сказал дед. – Я всю жизнь выпиваю, нормально всё. Я вот думаю, может мне поехать куда. Домишко продам, соберу манатки и двину. Здешние рожи уже видеть не могу.

– Куда тебе ехать? – сказал Яков. – Болячка на болячке. Ты бы лучше в больнице полежал на обследовании, мать говорит, тебя без очереди как ветерана примут.

– Не хочу в больнице помирать, – сказал дед. – К этим ветеринарам только попади. Я вообще до девяноста лет жить буду.

Постепенно стемнело.

– Ночевать останешься? – спросил дед.

– Нет, я поеду, – сказал Яков. – Телеграмму жду от девушки. Очень важно.

– Понимаю, – сказал дед. – Приезжай в следующую субботу, к бабушке на кладбище сходим…

В дверь позвонили. «Наконец, письмо…» – Яков в три секунды натянул штаны и рубашку и открыл дверь.

– «Молния» вам, – пожилая почтальонша тяжело вздохнула и протянула бланк. – Господи, когда же телефоны в квартиры проведут. Как я замучилась по жаре таскаться. Распишись здесь…

Яков расписался и развернул телеграмму:

«Срочно позвони тчк Жемкой беда тчк Ян тчк»

В переговорном пункте он посмотрел на настенные часы, перевел время на алма-атинское. Ян ещё должен быть в университете. В телеграмме были указаны два телефонных номера, второй, скорей всего, рабочий.

Соединение шло мучительно долго, невыносимо. Наконец женский голос ответил:

– Кафедра политэкономии. Слушаю вас?

– Позовите Яна Александровича, – хриплым голосом сказал Яков, забыв про вежливое «здравствуйте».

– Он на лекции, – ответил женский голос. – А кто его спрашивает? А-а! Секундочку! Он уже подошёл.

– Яков?! – сказал Ян.

– Да, – сказал Яков.

– Немедленно мчись в Москву. Найди сорок седьмое отделение милиции. Это где-то в центре…

– Что случилось? – спросил Яков.

– К Суржену приезжали из милиции. В Москве обнаружили труп восемнадцатилетней девушки, при ней паспорт Жемки. Я бы и сам вылетел, но у меня мать совсем плохая.

– И моли всех богов на свете, – сквозь скрежет и хрипы телефонного соединения донёсся голос Яна, – чтобы это была ошибка!

Яков, как и все на этом свете, слышал краем уха о теории относительности, где время расширяется и сжимается, но лично для него оно, это время, не просто сжалось, оно спрессовалось в единую, почти без пауз, цепь событий, состоящую из молниеносных сборов, наскоро написанной отцом записки тётке, слез матери, тамбура в ночном поезде, метаний по центру Москвы в поисках этого сорок седьмого отделения, кабинета следователя, вся скудная обстановка которого состояла из обшарпанного стола, двух стульев и неизменного портрета Дзержинского на стене.

– Так ты ей кто будешь, Жэтэм Мансуровне Аблязовой? – спросил следователь.

– Друг, – отрешенно сказал Яков. Он не ел, не спал, он смотрел на следователя преданными глазами собаки в надежде на чудо.

– Друг это не подойдёт, – сказал следователь. – На опознание родственники должны приезжать.

– А это точно она? – спросил Яков.

– Точно не точно, – сказал следователь. – Блин, у меня план горит. Ладно, напишем, что ты жених. Поехали в морг.

В машине следователь спросил:

– У тебя в Москве есть, где переночевать?

– Есть, – сказал Яков. – У меня тётка здесь живет.

– Ну и славно, – сказал следователь. – Я подремлю. А то с этой Олимпиадой начальство совсем с ума посходило, работаем в три смены, без обедов и выходных.