Тень прошлого

– Конечно, Большой Билл, – откликнулся Ричи. – О чем речь?

Билл открыл рот (озабоченности у Эдди прибавилось), закрыл (к облегчению Эдди), снова открыл (облегчение как ветром сдуло).

– Е-если в-вы, па-а-арни, за-а-асмеетесь, я ни-икогда н-не бу-уду с ва-ами д-дружить, – начал Билл. – Э-это ка-акой-то б-бред, но клянусь, я ни-ичего не вы-ыдумываю. Все де-ействительно т-так и б-было.

– Мы не будем смеяться, – ответил Бен и обвел взглядом остальных. – Не будем?

Стэн покачал головой. Ричи – тоже.

Эдди хотелось сказать: «Да, мы будем, Билли, мы просто обхохочемся и скажем тебе, что ты несешь чушь, так почему бы тебе не замолчать прямо сейчас?» Но, естественно, ничего такого он сказать не мог. Это же, в конце концов, был Большой Билл. Поэтому он печально покачал головой. Нет, он не будет смеяться. Никогда в жизни он не испытывал меньшего желания посмеяться.

Они сидели над плотиной, которую построили, следуя указаниям Бена, переводя взгляды с лица Билла на расширяющуюся заводь у плотины, на расширяющееся болото за ней и снова на лицо Билла, молча слушая его рассказ о том, что случилось, когда вчера он открыл фотоальбом Джорджа – как Джордж на школьной фотографии повернул голову и подмигнул ему, как из альбома полилась кровь, когда он швырнул его через комнату. Рассказ занял много времени, дался Биллу с огромным трудом, и, когда подходил к концу, лицо мальчика раскраснелось и блестело от пота. Эдди не помнил, чтобы Билл так сильно заикался.

Наконец, произнеся последнее слово, Билл оглядел своих слушателей вызывающе и испуганно. На серьезных, без тени улыбки, лицах Бена, Ричи и Стэна Эдди увидел одно и то же: благоговейный страх и никакого сомнения. И тут у Эдди возникло желание – желание вскочить и закричать: «Что за идиотская выдумка! Ты же не можешь верить в эту идиотскую выдумку, правда, а если веришь сам, не думаешь, что в нее поверим мы, так? Школьные фотографии не подмигивают! Альбомы не могут кровоточить! Ты рехнулся, Большой Билл!»

Но, наверное, получилось бы у него не очень, потому что и на его серьезном, без тени улыбки лице, отражался и благоговейный страх, и отсутствие сомнений в правдивости истории Билла. Он не мог этого видеть, но чувствовал, что так оно и есть.

«Вернись, малыш, – прошептал грубый голос. – Я отсосу тебе забесплатно. Вернись!»

«Нет, – мысленно простонал Эдди. – Пожалуйста, уйди, я не хочу об этом думать».

«Вернись, малыш».

И тут Эдди увидел еще кое-что – не на лице Ричи, нет, но точно на лицах Стэна и Бена. Он знал, что видит на этих лицах; знал, потому что то же самое читалось и на его лице.

Узнавание.

«Я отсосу тебе забесплатно».

Дом 29 по Нейболт-стрит находился рядом с грузовым двором железнодорожной станции. Старый дом, с заколоченными окнами, ушедшим в землю передним крыльцом, лужайкой, превратившейся в поле сорняков. В высокой траве лежал ржавый перевернутый трехколесный велосипед, с торчащим под углом колесом.

Но слева от крыльца на лужайке оставалось лысое пятно, трава не загораживала красный кирпичный фундамент, и в нем темнели грязные окна подвала. В одном из таких окон шесть недель назад Эдди Каспбрэк впервые увидел лицо того прокаженного.

6

По субботам, когда Эдди не находил, с кем ему поиграть, он часто ездил к грузовому двору. Без какой-то конкретной причины: просто ему там нравилось.

Он выезжал на велосипеде на Уитчем-стрит, потом срезал угол, ехал на северо-запад вдоль шоссе 2, с того места, где шоссе пересекалось с Уитчем. На углу шоссе 2 и Нейболт-стрит стояла Церковная школа – не бросающееся в глаза, но аккуратное обшитое деревом здание с большим крестом на крыше и словами «ПУСТИТЕ ДЕТЕЙ ПРИХОДИТЬ КО МНЕ» [127], написанными над дверью большими, в два фута, золочеными буквами. Иногда по субботам Эдди слышал доносившиеся изнутри музыку и пение. Музыку церковную, но тот, кто сидел за пианино, играл скорее в манере Джерри Ли Льюиса [128], а не обычного церковного пианиста. И пение не казалось Эдди очень уж набожным, хотя хор частенько усердно выводил «прекрасный Сион», «омытый кровью Агнца», «Иисус нам лучший друг». По разумению Эдди, люди, которые пели в этом доме, слишком уж хорошо проводили время, чтобы пение это считалось церковным. Но ему нравилось их слушать, как нравилось слушать Джерри Ли Льюиса, наяривающего «Все трясется и ревет». Иногда он на какое-то время останавливался на другой стороне улицы, прислонив велосипед к дереву, и притворялся, будто читает, сидя на траве, а на самом деле вслушивался в музыку.