Тень прошлого

Дверь с негромким стуком ударилась о стену прихожей. Больше ничего не происходило, и ничего не было слышно, кроме долетавших с верхнего этажа неуклюжих фортепианных пассажей да мерного шлепанья сочившейся из неплотно завернутого крана воды где-то в глубине квартиры. Когда дверь распахнулась, на лестничной площадке появился новый запах. Он был слишком слабым, чтобы его можно было с уверенностью идентифицировать, но Илларион готов был дать руку на отсечение, что запах знакомый. Этот слабый аромат Иллариону совсем не понравился.

Проклятое пиво мешало сильнее, чем прикованное к ноге чугунное ядро, и Илларион, стараясь не шуметь, по одной поставил бутылки на пол. Опохмелка отменяется, ни к селу ни к городу подумал он. По крайней мере, на время.

Дверь стояла нараспашку, и просторная прихожая, наполненная проникавшим через дверь большой комнаты солнечным светом, просматривалась с лестничной площадки во всех подробностях. Светлый паркет, отлично отциклеванный и покрытый прозрачным лаком, сверкал на солнце первозданной чистотой. Идеально ровные кремовые стены, белоснежные пластины дверей со сверкающими латунными ручками, незаметный, но, несомненно, очень дорогой светильник под потолком, ничего лишнего – никаких ковриков, тряпочек и висящих на гвозде пыльных тулупов и побитых молью платков. Блеск. Чистота. Порядок.

Одним словом, Европа, подумал Забродов, бесшумно вступая в прихожую и зачем-то прикрывая за собой дверь.

Запах табачного дыма здесь был гуще, да и тот, второй, полузнакомый запах сгустился и приобрел, если можно так выразиться, вполне определенные очертания. Это был резкий, совершенно неуместный в фешенебельной городской квартире запах стрельбища, войны и пороха.

Это был запах смерти.

Бесшумно, как камешек по льду, скользя по сверкающему паркету, Илларион вспомнил слова Балашихина о том, что он со всем справится сам, а если не справится, то он, Илларион Забродов, ему поможет. Илларион тогда ответил, что, конечно же, поможет, если успеет. Не успел. Не успел, будь оно все проклято.

По дороге он открывал двери и заглядывал в них – скорее по укоренившейся привычке действовать в определенных обстоятельствах определенным образом, чем в надежде действительно обнаружить за дверями что-нибудь достойное внимания. Квартира была пуста, он чувствовал это, знал наверняка, как знал наверняка и то, что интересующий его объект находится там, где размеренно капала вода. Это было не в ванной и не на кухне. Звук, похоже, доносился из большой комнаты.., и вода ли это была?

Он распахивал двери.

Полупустая кладовая. Два чемодана на полках, ящик с инструментами – сентиментальная дань провинциальному прошлому…

Туалет. Интересно, какой идиот додумался придать унитазу форму тюльпана? Гадить в тюльпан – н-да… Балашихину это должно было казаться забавным. Узнаю брата Колю…

Ванная. Вот это, что ли, называется «джаккузи»?

Кучеряво, кучеряво… Помнится, майор, мы с тобой мылись, поливая друг другу из фляжки, и были вполне счастливы. Я не противник прогресса в домашнем хозяйстве, но разве вот это фаянсовое корыто стоит того, чтобы из-за него рисковать жизнью? Я знавал людей, которые полагали, что стоит, но всех их хоронили не в джаккузи, а в обыкновенных гробах – сосновых или там дубовых, а некоторых и вовсе не нашли…

Он мимоходом заглянул в спальню, представлявшую собой странную смесь картинки из модного журнала и – почему-то – солдатской казармы. Уже не слишком осторожничая, сходил на кухню, высоко оценив царивший там порядок, и, окончательно расслабившись, тяжело ступая, с большой неохотой прошел в гостиную, откуда и доносились капающие звуки.

Горизонтальные жалюзи были подняты до самого верха, и в комнате царили солнце и беспрепятственно залетавший в открытую балконную дверь теплый ветер. Благодаря ветру смрад жженого пороха здесь почти не ощущался.

Илларион огляделся.

Голые стены, кожаная мебель на блестящем паркете, какие-то вазочки на горизонтальных плоскостях, идеально вписывающиеся в интерьер, но явно не имеющие ничего общего со вкусами и пристрастиями хозяина, – не комната, а витрина мебельного магазина. Или, скажем, офис.

Техника, конечно, вся импортная и, конечно, вся стоит на своих местах, даже видеокамеру не тронули…

Звякнув, откатилась в сторону задетая ногой стреляная гильза. Эх, майор, майор…

Балашихин, отныне и навеки ставший неодушевленным предметом, кособоко полулежал в глубоком кожаном кресле, неудобно свесив голову через подлокотник. С головы капало на паркет, где уже собралась темная, продолжавшая на глазах расползаться лужа. На белой рубашке цвели красные маки с черными рваными сердцевинами – росли, увеличивались в размерах, стремясь слиться в единое алое пятно. Во лбу бывшего майора чернела дыра, и такая же дыра чернела в спинке кресла, в самом центре неприятного мокрого пятна с какими-то прилипшими комками, и широкая влажная полоса неопределенного на темном фоне кожаной обивки цвета косо протянулась от этой дыры вниз и влево – туда, где лежала превратившаяся в прохудившийся кран голова Балашихина…