Тень Роксоланы

Я – голос тростника! Я, право, был бы рад,
Как соловей, сладчайших песен звуки
Тебе дарить сто тысяч лун подряд,
Когда душа, сгорая от разлуки,
Как мотылек, в огне надежд дрожит.
Не стоит удивляться этой муке.
Извечно к Мекке обращен магнит,
Мой взор к тебе прикован неотрывно,
Так отчего ж душа моя болит?
Вздыхаю, жду и плачу непрерывно:
Ужели я с тобой не буду слит?
Ужель умру от жажды этой дивной?

Часть четвертая Огни Босфора

Ночь – время тайн и страхов. В ночной темноте вершатся дела, которые приходится скрывать от дневного света. Эти дела могут быть мелкими, а могут великими, но их отличают скрытность и незаметность – все окутывает ночная тьма, прячет в себе. Ночью может быть ясное небо, полное звезд, или звезды закроют тяжелые тучи, бухнущие дождем, прорезаемые молниями с треском рвущейся ткани, – и то, и другое мало кто видит, ночью не спят лишь влюбленные да те, у кого нечиста совесть. Остальные мирно дремлют в ожидании рассвета. И лишь совсем немногие с беспокойством смотрят на огни, изредка загорающиеся в непроглядной темноте ночи, пытаясь угадать – каким же будет следующий день? Что предвещает именно эта ночь?

* * *

Душное марево висело над Топкапы. Кисейные занавески уныло обвисали, ожидая хоть малейшего движения воздуха. Пахло ленивым потом, сладкими духами и жирными кремами, которыми от нечего делать умащали себя гаремные обитательницы. Калфы, одурев от томной жары, сидели недвижно, не обращая внимания на бездельничающих женщин. Надо бы, конечно, подняться, прикрикнуть, найти каждой занятие – известно ведь, что демоны любят праздность, так и норовят вскочить на плечи да понукать ленивыми руками, а тем пуще – умами. Но в такую жару не хотелось шевелиться, разве что затеется какая-нибудь свара. Даже евнухи утратили всегдашнее ехидство и прятались по углам, ища тени погуще и попрохладнее, чтобы, затаившись, в них помечтать об утраченном – в жару воображение разыгрывалось и представлялись небывалые картины, заставляющие томно вздыхать.

Ярко намазанные губы растянулись улыбкою, обнажая редкие, почернелые уже, зубные пеньки. Хюррем чуть не скривилась, но удержала-таки на лице спокойную и даже равнодушную маску. Но гнилые зубы гадалки не давали ей покоя, и взгляд против воли все время возвращался к этим уродливым обломкам. Хюррем была безразлична к чужому уродству, но щербатость считала чем-то вроде заразной болезни, мерзкой и противной. Там, где она родилась, нехватка зубов у женщины считалась огромным недостатком.

Хюррем прикрыла глаза, мохнатые ресницы коснулись щек, смахивая жемчужную пудру. Вместо покалеченных зубов она представила себе лесную поляну, затененную от кружева солнечных лучей густыми еловыми лапами, и низко срезанные грибные ножки, оставленные более удачливым сборщиком, уже напитанные влагой, разваливающиеся и чернеющие среди блестящего зеленого великолепия мха. Ей почудилось далекое ауканье, и голос был смутно знаком, казался родным…

Гадалка с любопытством наблюдала за женщиной. Застывшая маска лица султанши вдруг распустилась, размякла, провисла складками. Сразу стал виден возраст и все невзгоды и печали прорисовались на этом лице, не отличающемся красотой, но обладающим некой странной дикой прелестью.

– Что ты хочешь узнать, моя госпожа? – спросила гадалка.

– Будущее, – ответила Хюррем Султан. – Конечно же будущее. Прошлое мне известно, а настоящее вполне понятно.

– Будущее тоже открыто для тебя, – ухмыльнулась гадалка. – Мне не нужно даже рассыпать песок или лить воду на горячий воск. И так все ясно, ты знаешь это не хуже меня. Огонь, огонь поглотит все, что ты строила с такими трудами, разрушит все, созданное тобой. Дети твои разожгут это пламя, и ты не сможешь их остановить…

– Уходи, – спокойно сказала Хюррем. Она не гневалась на гадалку, в душе были пустота и какой-то странный хрустальный звон. – Уходи.

– Подумай, султанша, как следует подумай! – Гадалка подхватила полотняную торбу, полную колдовских принадлежностей, и скользнула за дверь.

* * *

Михримах Султан перекатила леденец справа налево, обсасывая его, наслаждаясь вкусом. Почувствовав липкое пятно на пальцах, поморщилась, окунула кисть в чашу с прохладной водой. Дочь султана любила сладости, но с брезгливостью относилась ко всему грязному, а липкие пальцы казались ей эталоном грязи. Смыв пятно, она успокоилась, глотнула немного лимонного шербета, что так замечательно оттенял кисловатым вкусом приторную сладость леденцов, улыбнулась – довольная.