Тень скорби

Слабая, запоздалая реакция, своего рода словесный удар в спину, о котором Шарлотта уже сожалела, но который заставил Эмили замереть на месте.

— Ну, что ж, — пробормотала Эмили, — по крайней мере, ты высказалась открыто.

— Эмили, я ляпнула, не подумав…

— Нужно всегда думать, что говоришь, Шарлотта. Я всегда думаю. А теперь я забираю этот блокнот, и он отправится во тьму, где ему и положено быть.

— Разве ты не позволишь мне его прочесть, Эмили? — спросила Энн.

Шарлотта наблюдала за ними. Чувствовала перемещение, перераспределение веса: так бывает, когда спаниель Пушинка прыгает на кровать и ты чувствуешь, как она осторожно устраивается на ночлег.

— О, если бы ты действительно хотела, — сказала Эмили, скованно пожав плечами, — и если бы попросила… что, насколько я понимаю, ты уже сделала.

— Знаешь ли, я согласна с Шарлоттой, — продолжила Энн, быстро подняв руку в ответ на гневный взгляд Эмили. — То есть я тоже хочу вернуть время, когда мы делились всем, что происходило внутри. Я не говорю, что она правильно сделала, прочитав твои стихи без спроса, но откровенно могу признаться, что не уверена, смогла бы я сама устоять перед подобным искушением. И, кроме того, я тоже пишу стихи. В Торп-Грине это всегда было моим… В общем, это помогало мне. Давай принесу, покажу тебе.

Эмили погладила ее по руке.

— Ах, Энн, ты не обязана этого делать.

— Я знаю, что не обязана. — Нежный голос Энн прозвучал капельку натянуто. — Я ничего не возмещаю и ничего не предлагаю в качестве подачки. Мне просто хочется показать, что я написала, и услышать твое искреннее мнение. Это, поверь, кажется мне естественным. Мы… мы были разделены, не правда ли?

— Иногда миллионами миль, — подтвердила Эмили, бросив потухший взгляд в сторону Шарлотты.

— И мы привыкли к этому, — продолжила Энн. — Но привыкнуть и считать естественным не одно и то же.

— Что ж. Конечно, если ты хочешь, Энн… — Губы Эмили все еще оставались поджатыми. — Имей в виду, я не думаю, что для Шарлотты стоит делать исключение.

— Я с радостью покажу все, что написала за последнее время. Это совсем немного. Большинство стихов, которые были хотя бы наполовину сносными, написаны сто лет назад, до того… до того, как я утратила дар.

— До того, как ты принесла его в жертву, — уточнила Эмили, жесткая и мрачная с ней, как уголь.

— Да.

Пропустим мимо ушей: вероятно, она даже права. Главное — держаться этой дороги. Из этого должно что-то получиться.

Поначалу — невероятная взаимная застенчивость, как будто их забросили назад, в детство, и они видят друг друга раздетыми или принимающими ванну. Они ничего не говорят или говорят ничего не значащие вещи: эта строчка симпатичная, эта печальная. А потом они начинают по-настоящему обсуждать, потому что это необходимо, потому что они всегда это делали, со времен Двенадцати и Гениев, когда на кону оказывались слова, образы и мечты.

Эмили такая сильная! Подчас ее сила чуть ли не угнетает: кажется, будто мысль давит на тебя, как тяжелая плита. Нет, Эмили не сердится. (Эмили почти прощает Шарлотту, но по-прежнему твердо убеждена, что делиться можно только стихами, что открываться друг другу дальше они не будут. Шарлотта молча уступает, но продолжает нащупывать и пасти.) В Энн много меланхолии. Это тревожит, учитывая ее спокойствие, прямоту ее отношений. Но почему не чувствуется озноб, не слышно вздоха? Что ж, иной раз, когда пишешь, снимаешь себя, как рубашку, говорит Энн. С Шарлоттой не так. Она это знает. «Я» раздувает, корежит ее стихи, и она это видит. Иногда оно сияет, но порой сияние переходит в убогое мерцание разложения.

И снова за столом втроем; груда бумаги, сетка разговора; это правильно, из этого должно что-то получиться. Время от времени Шарлотта муравьиным шагом продвигает уговоры, и ее навещает маленькое курносое сомнение: разве не наступала она уже на эти грабли, разве не с таким же воодушевлением добивалась поездки в Брюссель, убеждала открывать школу, что в итоге привело к катастрофе? Но Шарлотта говорит ему: «Кшш!»

— Должно быть, ты ценишь свои стихотворения, Эмили, иначе бы не переписывала и не складывала их так. — И далеко не сразу решается продолжить: — Разве это делается только для себя?

— Не знаю. Возможно… Но не для мира, это уж точно.

Язвительный взгляд: я знаю, чего ты добиваешься.

Но обсуждения, исправления, внимательные перечитывания неизбежно указывают на отбор. А зачем отбирать, если не для какой-то цели?

— Но, Эмили, ты ведь поддержала идею со школой. На самом деле ты приложила огромные усилия, чтобы ее осуществить: поехала учиться в чужую страну, поистине посвятила себя… — Осторожно: она вспыхивает от лести. — А ведь школа была, в конечном счете, просто школой, приемлемым решением, наиболее предпочтительной альтернативой. Она не была идеалом. А идеалом было бы… было бы то, чем мы всегда занимались. Писать. Вместо учреждения сестер Бронте — сестры Бронте-авторы.