Тень скорби

Скарборо — любимое место Энн, и морской воздух рекомендован при ее состоянии здоровья широким спектром медицинских мнений; с того самого момента, как папа привел в дом выдающегося специалиста, который прослушивал легкие Энн и кивал, сестры договорились исполнять все, что нужно. Не так, как Эмили: наоборот. Возможно, в каком-то смысле, это ответ на вопрос: бороться с мраком.

Итак, Энн подчиняется режиму вытяжных пластырей, которые прикладывают ей к бокам, зловонных доз рыбьего жира, отдыха, диеты из молока и овощей, ибо, как осторожно высказываются доктора, все это может приостановить течение болезни. И Шарлотта с готовностью составляет сестре компанию, принимает участие — это даже становится своего рода совместным проектом, напоминающим искаженное эхо прежних времен, когда они собирались вокруг лампы и писали.

— Что сказал доктор?

— Он не думает, что воспаление обострилось. Но предостерегает против влажного воздуха ночью.

— Да, понятно. Нужно проверить, чтобы ставни вечером закрыли пораньше.

Они послушны докторам, даже робеют перед ними, точно прилежные ученики перед строгим директором школы. Это похоже на сделку, которая заставляет всматриваться в сиюминутные детали (завтра придет доктор, не забудь принять лекарство), — и ты не поднимаешь головы, не видишь мрачной протяженности будущего.

А теперь, холодной весной, переезд к морю. Разумно, но Шарлотта подозревает, что Энн, по-своему тихо, но решительно, наметила еще одну цель: что бы ни случилось, она не собирается проделывать последний путь в склеп хоуортской церкви. Вместо этого она сочла за лучшее сбежать к морю.

Вот вам еще один способ ответить на вопрос: сделать вид, что вопроса не существует. Они одолели уже почти четыре месяца с тех пор, как специалист убрал в футляр свой стетоскоп, а значит, нет ничего невозможного. Поэтому отъезд из Хоуорта вместе с Элен Нюссей в качестве спутницы проходил весело, или, по крайней мере, все делали такой вид, что по большому счету одно и то же. Энн потрепала Пушинку за уши и велела быть хорошей собакой, пока ее не будет; папу она нежно, любяще поцеловала и обняла, как будто скоро увидит его снова. Удивительно, до какой степени можно самого себя обманывать.

Шарлотта перемолвилась с папой несколькими словами, пока Энн помогали забраться в двуколку.

— Я напишу сразу же, как приедем, папа. И потом — когда появится возможность. Я, конечно, не знаю, когда мы будем возвращаться.

«Мы» — протест или отречение? Но папа ничего не сказал. В последнее время вокруг него сгущалась какая-то стойкая молчаливость — на самом деле это началось с момента постановки диагноза: папа ревностно крепился в ожидании.

Но ждать — значит ждать чего-то, а этого Шарлотта не одобрит. Что-то происходит, но что-то может и не произойти. На поезде из Китли Элен проникается именно этим настроением.

— Весна в этом году поздняя, довольно противная в Нортгемптоншире, по словам моего брата, — но посмотрите теперь на всю эту зелень. Думаю, начинается теплая пора. Воздух в Скарборо наверняка будет чрезвычайно хорош, Энн.

Когда они делали пересадку в Йорке и грузчикам пришлось переносить Энн с платформы на платформу, люди глазели на ее маленькие усохшие ножки, болтавшиеся в воздухе. Шарлотта, прочитав их мысли, ощутила довольно мощный прилив негодования. Идиоты. Худая? Нет, она не худая, это вам так кажется, у нас все в порядке.

Как же здесь чудесно, какое воодушевляющее присутствие утеса и бухты, какая щедрость света, пространства и воздуха — просто знаешь, что это должно изменить что-то к лучшему. Энн не терпится рассказать им о местных красотах, даже показать.

— Я хочу повести вас через мост. Там открывается такой восхитительный вид. А потом покатаемся по пляжу на ослиной повозке. Это так забавно. Простите, я навязчива. Но, понимаете, это мое место. О Боже, я была так счастлива здесь! Да, я была с Робинсонами, но об этом легко было забывать — легко с такими-то видами. Вы когда-нибудь встречали что-то похожее на эту бухту? Она поднимает тебя на самый верх.

Ни капли бледности Эмили: хотя от Энн остались только кожа да кости, на ее щеках горит легкий румянец, а в глазах огонек, когда она водит сестру и подругу, в новых шляпках и перчатках, показывая достопримечательности у моря.

Только вот очень скоро она уже вовсе не может ходить и вынуждена сидеть в домике, который они сняли на утесе Скарборо. Однако у Энн есть широкое окно, и она может сидеть и смотреть на море, а это уже что-то. К сожалению, возникает проблема с дыханием. Отрывистое, деликатно затрудненное, оно вызывает у Шарлотты ассоциации с мешком, который зашивают тоненькой иглой и шелковой нитью.

Потом наступает утро, когда Энн, готовая спускаться к завтраку, останавливается на вершине лестницы и хватается за стойку перил.

— Боже мой, простите… Кажется, я не могу спуститься. Подножие выглядит таким далеким. Оно выглядит… — Энн почти смеется, на секунду округлив перепуганные глаза. — В общем, вполне уместно, это… это выглядит как утес.

— Не переживай, — говорит Элен. — Мы понесем тебя, верно, Шарлотта?