Тень Сохатого

Договорить Розен не успел. Риневич ударил его холодно и расчетливо — кулаком с зажатым в нем ножом — прямо в переносицу. Розен захлебнулся собственными словами и слетел на пол так резко, словно из-под него выбили табуретку.

Зажав рукой сломанный нос, он попытался встать, но Риневич пнул его ногой под ребра. А затем еще раз — прямо под дых.

Нависнув над скрючившимся на полу Розеном, Риневич спросил, тяжело и хрипло дыша:

— Ну что, педик, хватит с тебя или хочешь еще?

Леня убрал руку от лица, повернулся к Риневичу, слизнул с губ кровь, выдавил из себя улыбку и спросил:

— Это все, на что ты способен?

— Мало, значит? — поднял бровь Риневич. — Ну что ж…

И он снова ударил его ногой. На этот раз удар пришелся в голову. Леня перевернулся лицом вниз и тихо застонал. «Прямо как шавка скулит», — презрительно подумал о нем Риневич. А вслух спросил:

— Еще? Или хватит?

Розен с видимым усилием приподнялся на локте и повернул разбитое лицо к Риневичу. И снова улыбнулся (зубы у него были красными от крови, да и сам рот казался зияющей раной):

— И это все? Я думал, ты способен на большее.

— Ну, сука!.. — зарычал Риневич и принялся яростно пинать ногами Розена — по туловищу, по голове, по ногам — куда придется.

Несмотря на клокочущую ярость, Риневич все же старался соизмерять силу ударов. Леня лежал на полу, собравшись в комок, прижав ноги к груди и уткнувшись лицом в пол. Он даже не пробовал защититься. При каждом ударе он лишь вздрагивал и тихонько стонал, чем приводил Риневича в еще большую ярость.

Наконец, Риневич устал. Злоба его постепенно сошла на нет и уступила место здравому смыслу. А здравый смысл говорил, что за это избиение ему теперь придется ответить.

— Эй! — окликнул Риневич окровавленного педика. — Эй, ты там живой?

Плечи Лени приподнялись и снова опустились, но он продолжал лежать на полу лицом вниз.

— Значит, живой, — удовлетворенно кивнул Риневич. — Это хорошо. Еще не хватало, чтобы ты откинул копыта.

Риневич взял с тумбочки ковшик, зачерпнул воды, подошел к Лене и вылил воду ему на голову. Худые плечи Розена съежились под холодной струей. Риневич снова зачерпнул воды и снова вылил ее Розену на голову.

— Вот так… — приговаривал он. — Теперь ты придешь в себя…

После третьего ковша Розен перевернулся на спину и поднял руку в слабом, протестующем жесте.

— Не надо… больше… — хрипло попросил он.

— Не надо так не надо, — пожал плечами Риневич и положил ковш на тумбочку. — Ну ты как? Оклемался?

— Да…

— Башка сильно болит?

Розен качнул избитой головой.

— Ну, и хорошо, — кивнул Риневич. — Думаю, я преподал тебе хороший урок. Да, кстати, не вздумай на меня настучать. Если спросят, где сломал нос, скажешь, что упал. Понял?.. Я спрашиваю, понял?

— Да… Я понял…

— Вот и молодец. А теперь садись на табуретку и точи картошку. Слуг здесь нет. Только не обляпай мне тут все кровью. Держи башку повыше.

Розен попытался подняться с пола, но тут его качнуло назад, и он снова сел. Обхватил голову ладонями и застонал. В глазах Риневича появилось беспокойство. «Вот черт, — испуганно подумал он. — Похоже, я и впрямь переборщил».

— Ну же, будь мужиком! — прикрикнул он на Леню. — Хоть раз в жизни!

Розен сделал еще одну попытку встать на ноги. На этот раз у него получилось. Шатаясь, подошел он к табурету, но, прежде чем сесть, зажмурил глаза и постоял так несколько секунд, борясь с болью и головокружением. Из носа у него опять закапала кровь.

— Вот гадство! — уже всерьез перепугался Риневич.

Он усадил Розена на табурет, аккуратно поддерживая его под локоть, вынул из кармана платок, смочил его в ведре с водой и подал Розену. Тот взял платок и приложил его к переносице.

— Слушай, — снова заговорил Риневич. — Я знаю, как тебе тяжко. Мне тогда, помнишь? — по черепу настучали, но я ведь справился. И ты справишься. Только не паникуй.

— Я не паникую, — ответил Розен.

— Вот и молодец. Черт, угораздило же меня с тобой связаться. Я думал, ты мужик, а ты и в самом деле барышня.

Розен скосил глаза на Риневича. Потом убрал платок от лица и, усмехнувшись разбитым ртом, промямлил:

— Если бы ты только знал, как ты прав.

Голос у него был, как у пьяного. Заметив, что Леня окончательно пришел в себя, Риневич приободрился.

— Ну вот, наконец-то ты признался. А то «дружба, дружба». Короче, — деловито продолжил он. — О том, что здесь произошло, никому. Понял? Это в твоих же интересах.

— Вот как? — пролепетал Леня заплетающимся языком. — И какой же у меня… интерес?

— Простой. Ты ведь только что сам признался! Я никому не расскажу об этом, а ты за это отстанешь от Генриха. И все будет тип-топ. А если не отстанешь… — Лицо Риневича вновь стало злым и холодным. — Клянусь, я сам запихаю тебе швабру в задницу. И буду шуровать там, пока до глотки не достану. А ребята мне помогут.

— Не сомневаюсь, — угрюмо отозвался Леня.

— Ну вот и правильно. А теперь бери нож и работай.

Розен послушно взял в руку нож, потянулся за картофелиной, но вдруг остановился и поднял взгляд на Риневича.

— А как же Генрих? — тихо спросил он.

— Что Генрих? — не понял Риневич.