Тень стрелы

«А куда нас всех ведут-то?..» – «А, друг ситный, похоже, красные на нас напали!.. Ружжо-то с собою в порядке?.. Защищаться ить будем!..» Казаки щурились во тьму, хлестали коней по крупам нагайками. Сабли били лошадей по бокам, всадников – по ногам. «Эй, паря, а каво замышляют?..» – «Да барона укнокать норовят!..» – «И-ишь!.. А он-то сам нас потом – таво… не укнокает?..» – «Выстрелы слыхал, ты, бык мирской?!.. Оглох, што ль?.. Начало-о-ось!..»

Он обвел лам глазами. Всматривался в каждого.

Ламы молчали.

Ламы не спали всю ночь – они пытались, путем воззваний и молений к Будде, достоверно предсказать и воочию увидеть в туманной дали всепоглощающего времени его судьбу.

Судьбу его – и его войска.

Будда не подавал знак. Тары безмолвствовали. Докшиты молчали. Небо не склонялось к их просьбам.

Мрак и молчание – тоже знак, однако.

«Ты будешь стоять перед черной пропастью, о цин-ван», – только и смог произнести старый, коричневый как старый дуб, сухолицый, весь в складках глубокий морщин, лама из храма Мижид Жанрайсиг.

Черная пропасть? О, это по-нашему. Он сразится с черным драконом?.. Он ступит на черный путь без возврата?..

Он уже сразился. Он уже ступил.

«Что меня ждет, вы, Посвященные?!»

Старый лама – единственный – встал из круга сидящих, молча уставивших глаза на огонь жаровни лам и сказал, чеканя слоги по-тибетски:

– Цин-ван, готовься. Небо занавесилось черным шелком. Золотой Кол выдернул Махагала, для того, чтобы сражаться им, как копьем. У тебя есть в груди мужество?

Унгерн усмехнулся. Белые глаза вспыхнули.

– Ты – меня – спрашиваешь!

– Тогда нам нечего тебе сказать.

Ламы были слишком напряжены, он это чувствовал. Ламы ловили звуки, шорохи напряженным слухом. Вытягивали шеи, внимая. Закрывали глаза, молясь.

Внезапно прямо рядом с его юртой, во мраке раннего зимнего утра, раздались выстрелы. Он отчего-то подумал – вот они, те таинственные преступники! Похитители его людей! Они проявились, вышли на свет!

Вскочил. Схватился за рукоять пистолета, расстегивая кобуру.

Голоса. Голоса! Голоса его людей! Его офицеров! Его солдат!

Ламы переглянулись. Раскосый старый лама печально посмотрел на него.

– О ты, страшный, ярко горящий, как предвечный Огонь при Конце Мира…

– Дьявол! – Дуло пистолета глядело ламе в лицо. – Конец – моего мира?!

Рванулся к двери юрты. Выскочил наружу. Пули, просвистев около него, прошли мимо. Вонзились в землю. Прострелили шкуру юрты. Улетели в снега, в небо.

Все, стрелявшие в него, промазали.

У стрелявших в него дрожали руки.

Они расстреляли все пули из всех патронов, бывших в барабанах – и не попали в него.

Он стоял в предрассветной тьме, стоял свободно, прямо, во весь рост, не прячась, не таясь, словно насмехался над убивавшими его. Вот они, он видел их – на расстоянии шести-семи шагов.

Предатели.

Виноградов. Несвицкий. Рубо. Суровцев. Ерофеев. Лаврецкий.

Лаврецкий, и этот с ними, новый…

– Стреляйте! – крикнул он громоподобно и медленно поднял свой пистолет. – Что же вы не стреляете, трусы?! Вы, шакалы?! Красные собаки?! А?!

Стрелявшие попятились. Упали на четвереньки. Ползли на животах прочь, в кусты за палатками. Не пригнулся, не упал на землю только один Лаврецкий. Миг он глядел в глаза барона. И барон – в его глаза.

И, вскинув выше пистолет, Унгерн стал стрелять.

Он стал стрелять в тех, кто полз по земле.

В того, кто стоял – ни выстрела.

А сзади уже бежали. И другие, обозленные, возбужденные, науськанные командирами, стреляли в него – из-за куполов юрт, из-за спин дико ржавших лошадей.

«Вот оно. Так должно было быть. Вот она, черная бездна. Ламы все чуяли. Я что-то делал неверно. Неправильно я что-то делал. Я хотел держать время, своих людей и всю Азию в жесткой железной рукавице рыцаря. Мое рыцарство не удалось мне. Но ведь все мои предки умерли в бою. Вот он, твой последний бой, барон Роман Унгерн фон Штернберг. Гляди в лицо своей смерти! Род свой – не посрами!»

Перед лицом гибели он думал не о том, сколько людей в этой жизни погубил он сам. Скольких забил палками. Скольких повесил. Скольких послал под пули. Скольких уморил голодом. Скольких – в походах – застрелил, чтоб не мучились от воспаленных ран, отправил под лед, бросил замерзать в снежной пустыне. И ради чего? Ради своей великой идеи – Азия, Азия превыше всего.

Он думал о том, как бы ему остаться храбрым и благородным перед Неизбежной Чернотой, как – не ударить в грязь лицом перед Вечной Белизной.

Он был озабочен тем, как достойно встретить смерть.