Тень стрелы

«О ты, восстающий из вечного пламени…»– вспомнилось ему начало древнего буддийского гимна. Кто поджег рынок? Ему сказали – базар горел сплошняком, пылали, занимаясь, пыхая черными клубами гари, чадным дымом, бешено летящими искрами – золотым прошивом ночи – амбары, лабазы, лавки, телеги, склады, ящики и сундуки с завезенными товарами, и народ, узнав о том, что Захадыр горит, побежал-потянулся сюда – соблазн утянуть, слямзить, украсть под шумок, в гудении огня, хоть малый кус чужого – да даром! – был неодолим. Мародеры. Собаки. В каждом народе есть свои собаки. Русские собаки. Китайские собаки. Еврейские собаки. Монгольские собаки тоже есть. Кусачие, бессмысленные… клыкастые. А в ночи появляются красные собаки. Трупогрызы. Они едят и треплют трупы, выброшенные за город, к реке, на зады, за лабазы Маймачена, за субурганы Мижид Жанрайсига.

«Цаган-цаган, цаган-цаган», – выбивали копыта кобылы Машки. Он ехал, опустив голову на грудь, уронив ее, как безжизненную кеглю; он думал о своем, о том, что вот он взял Ургу, а борьба не закончилась, а только началась. Темный, черный дым, черное пламя. Внутри. В сердце, что толкается сиротски: тук-тук, тук. «Все еще только начинается. Ты, ты должен быть властителем. Они сами коронуют тебя. Тебя, а не Богдо-гэгэна. Ты должен не хитрить, а ясно, прямо показать им это. И, будучи Владыкой, ты поведешь отсюда войска. На Север. На Запад. На Россию. На Восток. На Юг, через Гоби – в Тибет. На все четыре стороны света поведешь ты свою армию, барон. Все твои предки погибли в бою. Тебе сужден вечный бой. Все началось. Все…»

Он вскинул голову. Прямо перед ним по утренней, седой от инея улице две женщины волокли под мышками, приседая от тяжести, мощные скрутки цветной далембы. Он натянул поводья. Машка заржала. Монголки оглянулись, увидели всадника с выпученными белыми, жуткими глазами – и дали деру.

– Эй! Стоя-а-а-ать! – дико закричал он и, пришпорив кобылу, поскакал за ними.

Монголки, крепко вцепившись в рулоны далембы, бежали прочь, норовя ускользнуть в ближайший проулок. «Лошадь-то быстрее баб бегает, однако». – зло подумал он, нагоняя воровок. Женщины, скорей всего, стащили ткань из разгромленной на рынке китайской лавчонки; все окна лавок были перебиты, со всех дверей сбиты замки, бери – не хочу. Битое стекло хрустело под их башмачками. Одна из монголок обернулась на бегу, чуть не вывернув шею. Ее узкие глазки расширились от ужаса. Белоглазый всадник был совсем рядом, лошадь взвилась на дыбы прямо перед ними.

Ишь ты, какие молоденькие. Молоденькие, хорошенькие… Загляденье. Гладкие смуглые личики, зубки блестят. Вроде смеются, на самом деле – просто задыхаются от бега, ловят ртами гаревой воздух. Он снова взвил Машку на дыбки перед присевшими на корточки на мостовой монголками. Все, девки, отбегались.

Он обернулся к скачущим за ним. Зычно, оглушительно крикнул, и лицо его налилось кровью:

– Сипайлов! Ленька! Бурдуковский! Взять их! Повесить! На базарных воротах!

Он делал на гарцующей под ним кобыле круги вокруг сидевших на мостовой, плачущих, кричащих о пощаде девушек. Леонид Сипайлов и Женька Бурдуковский подскакали, радостно, плотоядно щерясь. Бурдуковский, наезжая конем на сжавшуюся на мостовой ту монголочку, что была посмазливей, проорал барону, игриво и сально-понимающе подмигивая ему:

– Может, поторопился, генерал?!.. уж больно нежна рыбка кунжа-то, а?!..

Унгерн обернул Машку мордой к коню Бурдуковского. Заорал натужно:

– Делай, что велел тебе! И живее! Сам прослежу!

Сипайлов сказал негромко, прислонив своего коня боком к кобыле генерала:

– Зачем ты так сразу, Федорыч?.. Молодухи ж… И – монголки… Не боишься?.. Если б они убили кого… а то – отрезы, да мать же с ними перемать в бога душу…

– Я тебе не Федорыч, запомни. Я тебе – ваше высокопревосходительство!

– Слушаюсь, ваше высокопревосходительство…

Барон попятил лошадь. Она высоко подбирала, переступая, задние ноги. Сипайлов накинул на юную монголку ременный аркан. Перехваченная ремнем под грудки, задыхающаяся, девушка махала маленькими ручками так беспомощно, так жутко-жалко, что у видавшего виды Бурдуковского вырвалось бормотливое: «Ах ты, статуэточка… разобьют…». Ее подруга рванулась было бежать, кинув проклятые отрезы – Бурдуковский сообразил, сжался в комок, спрыгнул с коня, двумя шагами настиг монголку, закинул локоть ей за горло. Она засучила ногами, не завизжала – заскулила, как щенок.

Сипайлов, кряхтя, кидая невнятицу ругательств, и русских и монгольских, втащил заарканенную девчонку на коня, кинув поперек седла. Бурдуковский вязал другой монголке руки, обвязывал их арканом, что бросил ему Сипайлов, ладил другой конец аркана к конской сбруе, чтоб тащить за собой беднягу волоком. Унгерн глядел на все их действия прищурясь, легко, победно усмехаясь. Его легавые всегда кинутся на добычу, едва крикнешь: «Ату ее!»