Тень стрелы

Жить нам часто бывает очень тяжело. Помогает русский храм на рю Дарю и его настоятель – священник Николай Тюльпанов. Там часто устраиваютсяблаготворительные обеды, мы столуемся там, встречаемся с теми, кто выехал из России раньше нас и кто прибывает сюда только что. Люди вырываются из такого ада… Всюду льется кровь. Всюду убивают. Молюсь, чтобы Ты, дитя мое, осталась жива. Я бы хотел видеть своих внуков, но не чаю, когда это будет. Потому мне так хочется, чтобы Анжель родила мне ребенка. Прежде чем я уйду на тот свет на чужбине, несчастный изгнанник, я хочу поглядеть в ясные детские, родные глаза.

Пиши мне, радость моя, на адрес: ruedelaTour, 13,Paris,France. Целую, обнимаю и благословляю Тебя – и в Аду, и в Раю. Христос с Тобой. Твой любящий папа».

Когда Катя оторвала глаза от письма, все ее лицо было обильно залито слезами. Она не вытирала их, и они капали, струились по подбородку на воротник, на платье.

* * *

Тяжелые шаги. Скрип сапог. Скрип, скрип, скрип.

Она не оборачивается. Оборачиваться нельзя. Ты же и так все знаешь. И ты уже не убежишь.

Он остановился за ее спиной. Глядел на склоненную голову. На ручей золотых волос, катящийся на плечи, съежившиеся от плохо скрываемого страха под курмой. На кривую шелковую строчку халата. На прямую нить ровного пробора. На золотой завиток на нежном затылке. На дрожащие под халатом лопатки. Звереныш. Птичка. Человек. Красавица. Сволочь. Его жена.

Она не выдержала. Обернулась к нему.

– Трифон!..

Он положил руки ей на плечи. Тяжелые, чугунные, они сразу пригнули ее книзу.

– Помолись, Катерина. Я понял все.

Руки сильнее надавили на плечи. Она, придавленная его руками, дрожа, села на спиленную лиственницу, заменявшую в юрте стул. Глядела на его лицо. Черное лицо. Почернелое, будто сплошной синяк, будто бы по лицу его долго, страшно били. Опухло от водки. Он тоже добыл водку. Змеиную китайскую водку. И упился. Чтобы охрабреть. Чтобы – осмелеть. Чтобы совершить то, что не совершил бы никогда в жизни. Если бы ему сказали тогда, на балу в Таврическом дворце, что он возненавидит свою жену, а его жена изменит ему, – он бы всласть похохотал над тою досужей, лешей выдумкой.

– Тебе идет эта ночная рубаха. Она красит тебя. Делает тебя, – он страшно, зверино усмехнулся, оскалился по-волчьи, – соблазнительной.

Она сидела на лиственничном распиле, а он не снимал рук с ее плеч. Что будет? А ничего. Сейчас он, разъяренный, убьет ее. Она знает, что он убьет ее. И она станет, как тот скелет. Как один из тех скелетов в пещере. Когда он будет убивать ее, она будет дико кричать, безобразно распяливая рот. Убийство – не красивый кадр из синематографа. Убийство – грубая, жестокая правда, и на нее нельзя глядеть. Она закроет глаза. Она не увидит своей смерти.

Катя разлепила губы. Семенов глядел в ее широко открытые глаза, сейчас посветлевшие, ясные, будто высвеченные изнутри светом невидимой свечи. Будто бы она держала свечу в руках, и пламя снизу горело, озаряя ее подбородок, прозрачные, будто восковые щеки, лоб, играло в неподвижных, будто застывших, глазах. Как же красива его жена. Как же он любил ее. Любил?! «Ты любишь ее и сейчас, не обманывай себя», – сказал он себе жестко. Зубы блеснули между приоткрытых пухлых губ. Она красивее всех китайских принцесс вместе взятых. Красивее всех их бронзовых, нефритовых и золотых Белых Тар. Она, Катя, живая, веселая, прижимавшаяся к нему в постели, кричавшая под ним, протягивавшая к нему руки и губы. Где эта Катя?! Где она, а ну-ка?!

– Триша…

– Я убью тебя, – медленно, тяжело сказал он.

Она вывернулась из-под его рук. Припала на одно колено, кружева ночной сорочки сползли с плеч, и одно плечо, гладкое, смуглое, выскользнуло из-под куржака снежных кружев. Ее нежная кожа все еще сохраняла летний загар. Он видел – ее зубы стучали. Она сжала рот в ниточку. Старалась унять дрожь. Он стоял перед ней, сжимая и разжимая кулаки. Его руки наливались силой еще незнакомой ему, бешено-радостной ярости. Теперь он чувствовал: он может убить. Он убьет. Он сделает это.

Катя подняла к нему голову. Собрала рубаху на груди в кулак. Трогательно-беззащитен был поворот ее головы, ее огромные карие глаза, налитые слезами до краев, как рюмка – водкой. Золото волос струилось, текло по плечам, истаивало в мягких складках льняной рубахи.