Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник)

Часть пути моим спутником был юный Лесли Данкен, которого ты, по-моему, должен знать. Он был достаточно любезен, чтобы предпочесть третий класс и мое общество первому классу и одиночеству. Тебе известно, что не так давно ему досталось дядюшкино наследство и что после первого экстаза он впал в тяжелейшую депрессию, вызванную тем фактом, что теперь он может иметь все, что его душа пожелает. Какими же нелепыми кажутся жизненные устремления, когда я думаю, что мне, человеку в достаточной степени счастливому и полному энтузиазма, предстоит бороться за то, что не принесло ни выгоды, ни счастья ему! Но все же, если я хоть сколько-нибудь разбираюсь в себе, целью моей является не накопление богатств, нет, мне всего лишь нужно иметь столько денег, сколько нужно для того, чтобы освободить свой разум от низменных забот и иметь возможность спокойно, не думая о хлебе насущном, развивать заложенные в себе таланты, ежели таковые, конечно же, имеются. Лично я человек настолько нетребовательный, что даже не могу представить себе, чем меня может прельстить богатство… Разумеется, кроме возможности иметь удовольствие помочь хорошему человеку или тратить деньги на другие подобные благородные дела. И почему людей почитают за благотворительность? Ведь это величайшее из удовольствий, которое могут принести гинеи. Недавно я подарил свои часы безработному школьному учителю (мелочи в карманах у меня не нашлось), и матушка моя долго ломала голову над тем, чего больше в моем поступке, безумия или благородства. Я мог бы с абсолютной уверенностью сказать ей, что ни первого, ни второго – это было своего рода эпикурейское{85} себялюбие с легким привкусом барства. Все равно мой хронометр не мог принести мне большей радости, чем то чувство спокойного удовлетворения, которое я испытал, когда этот человек показал мне закладную из ломбарда и сказал, что те тридцать шиллингов, которые он выручил, очень пригодились ему.

Лесли Данкен сошел в Карстерзе, и я остался один на один с бодрым седовласым католическим священником, сидевшим в своем уголке и что-то читавшим. У нас завязался очень оживленный разговор, который продолжался до самого Эйвонмута. Я даже так увлекся, что чуть было не проехал нужную мне остановку. Мне показалось, что отец Логен (так его звали) полностью соответствовал моему понятию о том, каким должен быть идеальный служитель алтаря: готовый на самопожертвование, чистый душой, относящийся к себе с долей иронии и наделенный изрядным чувством юмора. Он обладал всеми достоинствами и недостатками своего сословия, поскольку во взглядах своих был совершеннейшим ретроградом. Наш разговор о религии был жарким, и, похоже, развитие его теологии застопорилось где-то на уровне раннего плиоцена{86}. Если бы он разговаривал с кем-нибудь из паладинов Карла Великого{87}, они бы, наверное, жали друг другу руки после каждого предложения. Хотя он признавал это и считал достоинством. Для него это было постоянством. Если бы наши астрономы, изобретатели или законодатели были бы такими же постоянными, что было бы сейчас с нашей цивилизацией? Может быть, религия – единственная область мышления, которая не подвержена прогрессу и обречена всегда вписываться в рамки, обозначенные две тысячи лет назад? Неужели они не понимают, что человеческий мозг в своем развитии требует более широкого взгляда на эти вопросы? Недоразвитый мозг порождает недоразвитого Бога, а кто станет оспаривать то, что человеческий мозг пока еще развит менее чем наполовину? Настоящим священником может быть только мужчина или женщина с головой. Я имею в виду не шарообразный предмет с тонзурой…с тонзурой… – См. т. 4 наст. изд., комментарий на с. 410.} на макушке, а шестьдесят унций вещества внутри него, которые и являются истинным признаком избранности.

Я понимаю, что сейчас, Берти, ты готов, презрительно фыркнув, отложить мое письмо, но я больше не стану испытывать твоего терпения. Я прекращаю разглагольствования на эту опасную тему и перехожу к фактам. Боюсь, что рассказчик из меня никудышный, потому что первый же случайный герой моего повествования увел меня в такие дебри, что сама история, которую я хотел рассказать, просто затерялась в них.

Итак, в Эйвонмут мы прибыли ночью, и первое, что я увидел, высунувшись в окно вагона, был старина Каллингворт, который стоял под газовым фонарем в круге света. Сюртук его был распахнут и трепетал полами на ветру, жилет тоже был не застегнут сверху, а шляпа (на этот раз – цилиндр) съехала на затылок, обнажив ежик волос. Если бы не воротничок, он бы ничем не отличался от того прежнего Каллингворта, которого я знал всегда. Увидев меня, он радостно взревел, вытащил меня из вагона, схватил мой саквояж, или дорожную сумку, как ты его называл, и через минуту мы углубились в город.