Тень великого человека. Загадка Старка Манро (сборник)

Мне часто приходил в голову вопрос, почему ни у кого из пишущей братии не возникает желания попытаться изобразить развитие внутреннего мира юноши с поры полового созревания до того времени, когда он начинает превращаться во взрослого самостоятельного мужчину. Писатели-мужчины с великой охотой анализируют чувства героинь, о которых не могут ничего знать наверняка, и в то же время обходят молчанием развитие своих героев, хотя сами прошли через это. Я бы попробовал заняться этим, но для литературы подобного рода нужно обладать развитым воображением, а с ним у меня нелады. Хотя я прекрасно помню все, что происходило со мной. Поначалу мне (как и всем) казалось, будто я испытывал нечто такое, чего больше никто никогда не испытывал, но, наслушавшись того, что пациенты рассказывали отцу, я пришел к выводу, что, взрослея, все переживают примерно одно и то же. Неуверенность в себе; ужасная стеснительность и, как ответная реакция на нее, вспышки бессмысленной дерзости; стремление найти близких друзей; страдания из-за того, что, как тебе кажется, тебя не воспринимают всерьез; невероятные сомнения относительно своей сексуальной состоятельности; ужас перед несуществующими болезнями; неясное волнение, вызываемое всеми женщинами и граничащее со страхом возбуждение, которое охватывает тебя при виде некоторых из них; агрессивность, вызванная страхом показать свой страх; неожиданные приступы меланхолии; недоверие к самому себе… Готов поспорить, что и ты прошел через все это, Берти, точно так же, как и я, точно так же, как страдает от них любой восемнадцатилетний подросток, которого ты встретишь на улице.

Однако я отхожу от темы. Главное то, что я шесть долгих томительных месяцев просидел дома и что теперь я страшно рад новому витку своей жизни, о котором и хочу тебе рассказать. Врачебная практика здесь хоть и неприбыльна, однако отнимает очень много времени. Все эти консультации по три с половиной шиллинга с пациента и роды, приносящие гинею, – в общем, нам с отцом не приходилось бездельничать. Ты знаешь, как я люблю своего старика, но я боюсь, что интеллектуального понимания между нами не существует. Похоже, он считает, что мои взгляды на религию и политику, которые зародились в самых сокровенных глубинах моего сознания, являются всего-навсего либо выражением безразличия, либо показной удалью. Поэтому я перестал обсуждать с ним важные вопросы, и, хоть мы и делаем вид, что все в порядке, оба знаем, что в этом между нами существует некий барьер. Что касается матери… Ах, она заслуживает отдельного рассказа.

Ты ведь встречался с ней, Берти, и должен помнить ее красивое лицо, чувственный рот, близорукий прищур, то впечатление маленькой толстенькой наседки, которая все еще зорко наблюдает за своими цыплятами. Но ты не можешь представить себе, что она для меня значит. Ее руки, которые всегда готовы помочь! Ее неизменная готовность понять! Сколько я ее помню, она всегда была какой-то странной смесью домохозяйки и писательницы, при этом оставаясь истинной леди. Она всегда леди: и когда торгуется с мясником, и когда ругается с хитрой поденщицей, и когда мешает в кастрюле кашу. Я так и вижу, как она одной рукой сжимает ложку, а другой держит «Revue des deux Mondes»{108} в двух дюймах от носа. Она так любит это издание, что я, думая о ней, всегда представляю себе и его светло-коричневую обложку.

Мама моя – женщина очень начитанная. Она прекрасно разбирается как во французской, так и в английской современной литературе и может часами говорить о Гонкурах{109}, Флобере{110} и Готье{111}. При том, что она все время занята какой-то домашней работой, для меня остается загадкой, как ей удается усваивать знания. Она читает, когда вяжет, читает, когда вытирает пыль, читает, даже когда кормит детей. У нас есть семейная шутка о том, как она когда-то, зачитавшись, засунула ложку сухариков с молоком в ухо моей сестренке, которая отвернула рот. Ее руки огрубели от постоянной работы, но вряд ли найдется другая неработающая женщина такая же начитанная, как она.