Тень Великого Древа (СИ)

Начинает иронично, высмеивая братьев Шейландов и их вассалов, но потом неизбежно переходит к кошмару. Ее слова полны эмоций, Эрвин будто наяву видит, как бежит из Уэймара загнанный в ловушку отец, как гибнут кайры в ночной резне, как истекает кровью Аланис, дрожит в агонии Гвенда. Судьба словно пытает Иону: посылает надежду – чтобы тут же разбить вдребезги. Все, что дорого сестре, рушится, ломается, умирает на ее глазах.

- Святые боги, как ты пережила все это?

- Не пережила, - отвечает Иона. – Я пыталась убить себя, но Виттор вернул. Для того и дал мне первокровь. Потом стала сражаться с ними. Запугивала, грозила местью, изображала гордость, отвагу. Лишь потом поняла, насколько жалки эти потуги…

- Я уверен, на свете не было более храброй пленницы, чем ты!

- В этом и беда. Видишь ли, клетка все меняет. Когда зверь рычит из клетки, людям становится смешно. Чем тверже узник, тем потешней его унижение. Проявлять гордость за решеткой – все равно, что разбивать себе лоб о стену.

- Холодная тьма…

- Я изменилась после гибели Аланис. Бедняга билась до последнего – и расшиблась насмерть. Я поняла: цель только одна – выжить. Твердость – помеха, нужно быть мягкой, тогда не сломаешься. Нужно стать ветошью, тряпкой. Я стала. Делала, что они хотели: развлекала Мартина, лаяла, грызла кости… Говорила кротко и покорно, потом вовсе умолкла. Не с гордостью и спесью молчала – за это наказали бы. Молчала со знанием, что всем плевать; что ни скажи – останешься зверем в клетке.

Эрвину становится так стыдно, что он забывает о лихорадке.

- Сестра, я страшно виноват. Должен был прийти намного раньше.

- Нет, ни за что! – в ее словах испуг. – Ты пришел тем единственным днем, когда имелся шанс! Пришел бы раньше – погиб, как и Гвенда!

От мыслей о несчастной женщине обоих накрывает печаль. Вместе молятся за упокой ее души, потом умолкают. Но Эрвина пугает тишина: он слышит хрипы в собственных легких.

- Сестрица, дай теперь я расскажу…

Вот только о чем? Не о бойне же под Рей-Роем, не о Снежном Графе и бароне Айсвинде, не о Ребекке со Степным Огнем… Он описывает то, что может развеять грусть: чудесные Мать-мельницы, таинственное кладбище Ржавых Гигантов. Но тень не уходит с лица сестры, и он бросает главный козырь:

- Представь, каким прохвостом оказался Джемис! Посватался к Нексии Флейм!

Выслушав рассказ, Иона спрашивает:

- Разве ты не расстался с Нексией?

- Расстался, конечно. Еще в прошлом году.

- А Джемис просил позволения на брак?

- Даже дважды.

- И ты позволил?

- Ну, да.

- Отчего же возмущаешься?

- Да как ты можешь не понять! Мало ли, что мы расстались! Нексия любила меня и должна любить дальше, и лить слезы в безутешном одиночестве. Если она так легко заменила меня каким-то кайром – что это была за любовь?!

- Кайром с большой собакой, - уточняет Иона.

- Тоже мне, преимущество!

- А еще, Джемис не кашляет. Ни разу не замечен.

- Издеваешься?

- Конечно. Не умеешь ценить женщин, братец. Тебя давно пора проучить.

Вместе смеются – секунда безмятежной радости, как встарь.

Потом его начинает душить кашель.

* * *

Капитан Лид оказался прав: днем было еще неплохо. Настоящий ужас начался ночью.

Они ехали дотемна и долго после заката, выжимая все до капли из себя и коней. Аж после полуночи заметили пастушью избушку, там и встали на ночлег. Дров для костра не нашлось, поели всухомятку, запили ледяным орджем, постелили на пол овчину, легли. Обри нес вахту, остальные захрапели. Но не Эрвин.

Происходило нечто странное: лихорадка ушла, лоб остыл, унялся кашель. Тело сделалось ватным, руки и ноги онемели. Он ущипнул себя – и не почувствовал ничего. Тогда понял: замерзаю.

Болезнь, мороз и скачка забрали все силы. Тело больше не может себя согреть. Эрвин укутался во все, что нашел, накрылся с головой, свернулся калачом – бесполезно, не хватает тепла. Сердце бьется слишком медленно, кровь не течет в жилах. Вяло подумал: есть же способы согреться… Растереть руки и ноги орджем… Попрыгать на месте… Сказать Ионе поджарить что-нибудь Перстом… В конце концов, убить лошадь и вспороть живот.

Но было смертельно лень двигаться, просто невозможно заставить себя. А еще – стыдно тревожить людей. Ведь сейчас конец ноября! Да, снег и морозец, но не лютая же стужа. В маленькой избушке десять человек, надышали изрядно. Нельзя замерзнуть насмерть в таких условиях! Наверное, мне просто чудится…

Он позвал альтессу Тревогу. Она появилась частично: ни лица, ни груди, одно очертание фигуры. Он спросил:

- Что скажешь, могу я помереть?

Вместо слов она издала не то свист, не то стон. Вот тогда стало действительно страшно. Мозг Эрвина замерзал, уже не хватало силы поддерживать образ альтессы.

- Иона!.. Сестра!..

Позвал в отчаянье, поискал рукой. Ее не было.

- Иона!..

Оттолкнулся, сел, почти не чувствуя тела. Всмотрелся в темноту и увидел: Иона возилась у оконца, в руках была кружка и почему-то нож.

- Сестра! Слышишь?..

Она подошла, переступая спящих.

- Как ты?

Язык не повернулся сказать: «Боюсь, что помру», - хотя для этого он и звал ее.

- Давай летом вместе съездим на Мать-мельницы. Тебе понравится там.