Тень ворона

— Чего же им тут бояться! — возразил аббат. — Бояться надо только тем, у кого совесть не чиста и кто знает за собой грехи. Но я не думаю, чтобы среди его прихожанок нашлись такие уж великие грешницы.

— Нет, милорд! Женщины очень чувствительны и пугливы. Они начинают копаться в себе в поисках грехов, которые они совершили невольно. Они совсем запутались и уже сами не знают, где грех, а где не грех, и теперь едва смеют дохнуть, чтобы не подумать: «А вдруг я делаю что-то плохое? « Но и это еще не все!

— Я вас слушаю, — сказал аббат.

— Милорд, есть у нас в приходе один добрый человек, он очень бедный. Зовут его Сентвин. Его жена на днях родила. Младенец уродился совсем хиленький, и родители поняли — не жилец он! Чтобы спасти его душу, Сентвин кинулся скорей к священнику и умолял прийти и окрестить ребенка, пока тот не умер. А отец Эйлиот велел ответить Сентвину, что он сейчас молится и не придет, покуда не закончит. Как ни упрашивал его Сентвин, тот не согласился прервать свои молитвы. А когда он наконец пришел, было уже поздно — младенец скончался.

В первое мгновение все оцепенели в немом молчании, словно мрачная туча вползла в светлую комнату, обшитую деревянными панелями.

— Слушайте дальше, святой отец! Он отказал младенцу в христианском погребении, потому как тот, дескать, некрещеный. Он сказал, что ребенка нельзя хоронить в освященной земле. Пообещал только прочесть над его гробиком кое-какие молитвы. Так его и закопали за оградой кладбища. Я могу показать вам могилку.

С натугой, точно ворочая тяжелые камни, аббат Радульфус выговорил:

— Он был вправе так поступить.

— Вправе? А ребенок? Где же его права? Он умер бы как христианин, если бы священник пришел по первому зову.

— Он был вправе так поступить, — неумолимо, но с чувством глубокого отвращения повторил Радульфус. — Час молитвы — это святое.

— Но и новорожденное дитя тоже! — возразил Эрвальд в приливе риторического вдохновения.

— Хорошие слова. И да услышит господь нас обоих! Бывают особые обстоятельства, когда отступление от правил прощается. Если вам есть еще что сказать, рассказывайте все до конца.

— Милорд, жила у нас в приходе одна девушка по имени Элюнед. Редкая красавица! Она была не такая, как все, шалая какая-то. Все ее знали. Видит бог, никому не делала зла, кроме себя самой. Такая уж она уродилась несчастная! Понимаете, милорд, она не умела сказать «нет» мужчине. Все-то она гуляла — то с одним, то с другим, а потом приходила в слезах каяться. Обещала исправиться, но как была шалой, так и осталась. И ведь сама верила в то, что обещала! Но сдержать слово была не в силах. Стоило какому-нибудь парню посмотреть на нее и повздыхать, как все бывало забыто. Отец Адам никогда не прогонял ее, он ее исповедовал, налагал епитимью, а потом отпускал грехи. Он понимал, что она над собою не властна. Уж больно она была жалостлива ко всем — к мужчинам, к детям, к животным, жалела всех без разбору!

Аббат молча слушал рассказ, уже догадываясь, чем он кончится.

— Месяц назад она родила ребенка. Оправившись после родов, она, сгорая от стыда, пошла, как всегда, на исповедь. А Эйлиот не пожелал ее слушать! Он сказал, что она много раз давала обещания исправиться и все их нарушила. Так-то оно так! И все же… Он не назначил ей никакого покаяния, потому что, как он сказал, не верил ее словам, да так и не дал ей отпущения. Тогда она смиренно пришла в церковь слушать мессу, а он ее выгнал за порог и захлопнул за ней дверь. И все это громко, на людях, так что все слышали и видели!

После рассказа наступило глубокое молчание. Наконец аббат, пересилив себя, спросил:

— Что с ней стало?

Он уже понял, что ее больше нет, что бедная тень отверженной изгнанницы покинула бренный мир.

— Она утонула в мельничном пруде, милорд. Ей повезло, что течение вынесло ее в ручей, а там ее вытащили из воды горожане. Они не знали, кто она такая, отнесли в свою церковь, и священник прихода святого Чеда ее похоронил. Никто не знал, почему она утонула, и там решили, что это несчастный случай. На самом деле все, конечно, поняли, что несчастный случай тут ни при чем.

Это можно было ясно понять по выражению глаз и голосу рассказчика. Отчаяние — смертный грех! Но что же тогда берет на душу тот, кто ввергает в отчаяние своего ближнего?

— Предоставьте мне разобраться со всеми этими делами, — сказал аббат Радульфус. — Я сам поговорю с отцом Эйлиотом.

На строгом продолговатом лице священника, пришедшего в приемную аббата после мессы и стоявшего сейчас перед ним по другую сторону стола, не заметно было ни виноватого выражения, ни тревоги или смущения.