Тень за правым плечом

Он взял наши с Мамариной вещи, я подхватила Стейси, и мы пошли; сзади топал недовольный Викулин со своей драгоценной картиной. Кем бы ни был наш таинственный проводник, местность он явно знал: после третьего поворота, когда мы, повинуясь его указанию, нырнули в совершенно незаметный проход между домами, я полностью потеряла представление о том, откуда мы вышли и куда направляемся. Приминая траву, раздвигая доски в чужих заборах, переходя через неглубокие канавки по замшелым мосткам, мы шли минут двадцать, пока не оказались наконец у крупного, потемневшего от времени одноэтажного дома, от нижних венцов до крыши полностью увитого девичьим виноградом. Извинившись, проводник оставил нас на улице, а сам зашел внутрь и вполголоса переговорил с кем-то невидимым, после чего вышел и пригласил нас зайти.

Большая комната, служившая, вероятно, гостиной, была обставлена по-городскому: посередине темный, тяжелый овальный стол, на полу – сильно истертый, но настоящий ковер, несколько стульев с гнутыми спинками и одно старинное кресло, в котором спала крупная старая собака: при виде нас она подняла голову, внимательно посмотрела на каждого и снова заснула. Прислушавшись к ее мыслям, я поняла, что в доме живут трое взрослых и двое детей, что вчера с ней долго гуляли и что ее вековечный враг спрятался сейчас на кухне на печи. Проводник предложил нам располагаться, сообщив, что выйдем мы только с наступлением сумерек. Викулин не слишком галантно выбрал себе лучший из стульев, устроился на нем и стал просматривать какие-то бумаги, извлеченные из корзины. Его лицо сразу приняло сардоническое выражение, что никак не шло к его простонародному наряду. Ма-марина сидела с недовольно-недоуменным видом и шумно вздыхала, оглядывая незамысловатую обстановку. Я, пока хозяин не ушел, попросила что-то вроде кушетки, чтобы уложить ребенка, имея при этом и тайную мысль взглянуть на кого-нибудь еще из его семьи: очень уж он был не похож на финна. Однако он, может быть эту мысль почувствовав, притащил, хоть и с натугой, кушетку самолично, баюкая ее в руках, как похищаемую горцем невесту. Усадив на нее Стейси, которая всю дорогу вела себя, словно ангел, я попыталась накормить ее взятыми из дома бисквитами, но тут проснулась собака, живо заинтересовавшаяся происходящим, так что в последующие минуты мы честно делили бисквиты поровну, причем Стейси сама, не боясь огромной, ростом с нее, псины, аккуратно давала ей половинки, которые та нежно слизывала своим розовым языком.

Время тянулось тяжело: через маленькие окна с мутными стеклами видны были только зеленые листья и ветки, отчего свет падал внутрь тоже с зеленоватым оттенком. Дом жил своей жизнью: где-то вдалеке слышался женский тонкий голосок, но слов было не разобрать; скрипели половицы, посвистывал сверчок, шумел ветер в дымоходе, храпела наевшаяся собака. Обычные домашние милые шумы словно огибали нашу комнату, как будто специально, чтобы дать почувствовать нашу чужеродность. Ближе к вечеру, когда зеленый воздух за окном стал темнеть, проводник принес две зажженные свечи и сообщил, что вскоре будет обед. Я, естественно, сказала ему, что скоромного не ем, на что он усмехнулся и ответил, что сегодня на всякий случай все будут есть постное, как и положено перед ответственным делом. Мне, конечно, очень хотелось узнать, кто он такой, но прямо спрашивать было неловко, а на вопрос, давно ли он тут живет, он пробормотал «о, много-много лет, сударыня» – и был таков. Спустя недолгое время он явился вновь, принеся на тарелках четыре порции рисовых котлет со свекольным соусом. Не успели мы закончить с ними, как явился крепкий обжигающий чай в простых белых чашках. Между котлетами и чаем хозяин наш успел переодеться: теперь, облаченный в простую полотняную рубаху и картуз, он стал больше похож на цыгана. Викулин тоже, кажется, это отметил, взглянув на него с прищуром.

Во дворе дома нас ждала простая крестьянская телега с запряженной в нее понурой рыжей лошадкой с белыми пятнами на морде: она была раздосадована тем, что ее на ночь глядя вывели из конюшни, где она наслаждалась двойной порцией запаренного ячменя, подозревая, что это угощение неспроста, но до последней минуты отказываясь этому верить. Манеры нашего проводника, надо сказать, поменялись вместе с одеждой, как будто он надевал их и снимал вместе с ней.

– А теперь, господа хорошие, – сообщил он нам нараспев, – вы сейчас тихохонько залезете в тележку и ляжете ей на самое дно, а я вас чуть закрою рогожкою, чтобы, не ровен час, не заметили вас те, кому не надо.