Тень земли

— Тогда, — отвечал Кобелино, — простынки будут полосатыми или в горошек, как пожелает клиент, и с бантиками двух цветов.

— А где эти бантики вяжут? — любопытствовал Пашка.

— По краям простынок, — хихикал Кобелино, — но если припрется парень с Пустоши с песюками, привяжут где угодно, хоть на яйца, хоть на член.

— На члене нам украшение ни к чему, — возражал Пашка, — а вот насчет яиц надо бы подумать — только не своих, а кобелиных. Это ведь какое диво — кобель с алым бантом на яйцах! Не жалко и денег заплатить!

Деньги у Саймона были — староста Семибратов отдал ему все, что нашлось при огибаловских, и еще добавил сотню песюков. А также выдал бумагу, где сообщалось, что пять уроженцев Семибратовки, люди трудолюбивые, способные к различным ремеслам, следуют в Рио, дабы попытать удачи в городских занятиях и промыслах. Иными словами, сшибить деньгу, а коль повезет, пристроиться шестерками в одном из столичных бандеро. Эта подорожная была заверена в живодерне Дураса, но пока что Саймону не пригодилась — «клинки» и гаучо бумаг с него не спрашивали, а сразу принимались стрелять.

Путники миновали площадку с ямой и воротом, обогнули форт с земляными стенами, перебрались через рельсы и двинулись шагом по улице — той самой, что тянулась вдоль причалов. Выглядела она странно: лавки, кабаки и увеселительные заведения были пустынными, как и сам утопавший в грязи проезд, зато на пирсах, плотах и палубах кораблей сновало множество народа. Саймону показалось, что люди торопятся из последних сил, затаскивая бочки и мешки, хватаясь за весла и разворачивая паруса; четыре суденышка отплыли на его глазах, а колесные пароходы дымили и пускали искры из труб, словно в топках их бушевало адское пламя. Дождь ненадолго прекратился, сизые тучи разошлись, и мутно-шоколадную речную поверхность озарили золотистые сполохи. Где-то справа, за домами, басовито прогудел паровик, пароходы пронзительно откликнулись и отвалили от пирсов, загребая против течения. Саймон вытер ладонью мокрое лицо и втянул ноздрями воздух. Пахло углем и смолой, рыбой, гниющими фруктами и чем-то еще, знакомым и приятным.

— Мясо, — пробормотал Филин. — Мясо и выпивка.

— Точно, — кивнул Кобелино. — Нам туда!

Он направился к неказистому двухэтажному строению с верандой, тянувшейся вдоль фасада, и вывеской: «Парадиз. Приют любви». Вывеску украшал силуэт в темном плаще, перила веранды казались прочными, заменявшими коновязь, а вот крыша и в самом деле была веником — из растрепанного мокрого тростника. Пашке тут же захотелось знать, отчего поскупились на черепицу, и Кобелино объяснил, что строиться надежнее смысла нет — все будет разгромлено и сожжено.

— Сожжено? — удивился Пашка. — При таких-то дождях?

— А керосин зачем? — резонно ответил Кобелино и спрыгнул с лошади.

Спешившись, они вошли в дом, в обширное помещение, занимавшее, видимо, весь первый этаж. Тут оказалось на удивление чисто и уютно: стены покрашены розовым и голубым, пол выскоблен, окна — в полосатых шторах, всюду керосиновые лампы — стеклянные, под бронзовыми абажурами, в одном углу — рояль, в другом — ведущая наверх лестница, а между ними — широкие мягкие диваны и низкие столики. Заднюю стену обрамляла стойка, у которой скучали полдюжины девиц и коренастый крепкий мужчина с дубинкой у пояса. За стойкой виднелась распахнутая дверь — вероятно, на кухню, а по обе ее стороны громоздились бочки с пивом. Помимо них, имелся еще буфет, заставленный бутылками, флягами, штофами и кувшинами. В воздухе витали соблазнительные запахи скорого обеда.

Филин громко сглотнул слюну.

— Пиво! И мясо!

— Крокодильи хвосты! И девочки! — поддержал его Пашка-Пабло. — Только вот, тапирий блин, простынок не вижу.

— Наверху простынки, в номерах, — пояснил Кобелино и направился к коренастому, обниматься.

Вероятно, он был знаком и с девушками — увидев его, они вскочили и заметались вокруг, визжа от радости. Кобелино, красавец мулат, обычно внушал слабому полу необоримое восхищение, так как отличался опытом в делах амурных и приятной внешностью: нежная кожа цвета кофе с молоком, темные страстные очи, брови вразлет, кудри до плеч и маленькие щеголеватые усики над верхней губой. Женщины его любили, а он обожал женщин, за что и поплатился — был изгнан из клана «плащей» после какой-то темной истории с любовницей Монтальвана. Девушку утопили, а соблазнитель, посягнувший на хозяйское, чуть не сделался евнухом, но как-то он искупил свой грех. Каким в точности способом, Саймон мог лишь догадываться, предположив, по намекам мулата, что дон Антонио Монтальван неравнодушен как к женской, так и к мужской красоте.

От стойки, сквозь визг и хихиканье девушек, доносилось:

— Валека, дружбан!

— Кобель, черт тебя побери!

— Сукин ты сын! Живой, гадюка! Гладкий!

— Ублюдок! А я уж думал, тебя навечно в Пустошь закатали!

— Закатали, а нынче раскатали… как тапирий блин…

— Отметим?

— Еще бы! Пиво не прокисло?

— Прокисшего не держим. Вот только… — Коренастый склонился к Кобелино и что-то зашептал ему, посматривая на дверь.