Тень Жар-птицы

— Мастер тот, кто все делает без образца, без эталона, — заорала Антошка. У нее иногда голос, как у пароходной сирены, правда, плохой сирены, писклявой…

— Нет, раньше у них были правила, они приносили присягу в верности законам ремесла. — Стрепетов говорит тихо, неторопливо, но к нему всегда прислушиваются. — Нельзя было дорогой материал заменять дешевым, нельзя было выгадывать и выкраивать честность по весу и по качеству…

— Да, нашим рационализаторам тогда пришлось бы зубы на полку положить… — хихикнул Латников.

— Совсем другие принципы дела, — задумчиво проговорила Дорка Чернышева, — наш век более гибкий…

— А что лучше? — спросил я.

— Скоро ни хлеба, ни воды настоящих не будет, одна химия.

— А как иначе прокормить человечество?

— Великих художников всегда называли мастерами, — сказала Оса, вернув нас к теме спора, и я вдруг заметил, что она чем-то неуловимо похожа на мать Антошки.

Я добавил, что мастер тот, кто в своей области самый сильный, и если отталкивается от старых образцов, все равно вносит что-то свое…

Оса кивнула, и потом оказалось, что весь разговор она завела в защиту поэзии. Видите ли, у нас примитивные вкусы, большинству нравятся штампы, и вот она будет пытаться научить нас отличать настоящее искусство от фальши, нельзя ради мелодии мириться с пошлостью слов, а наш ансамбль «Лемуры» поет глупые песенки, а им еще аплодируют.

— О вкусах не спорят! — вмешался Ланщиков. — Мне вот кажутся нелепыми фигурки из дерева… Разве это искусство?

— Это самовыражение… — Но Дорку не поняли, не все знали, чем она увлекается.

Оса никого не перебивала, только глаза смеялись, и я вдруг подумал, что мне бы хотелось познакомиться с ее дочерью, если бы она у нее была…

Все-таки странно, нарочно нас завела — и никаких выводов. Зачем ей, что мы спорили?!

Уже три дня, как вернулись из Ленинграда. Ездили туда с Кирюшей на каникулы. От нашего класса было всего пятнадцать человек, и Кирюша проявила себя абсолютно понимающим человеком: не зудела, не воспитывала, только много времени ее сын отнимал. Ему пять лет, и она потащила его с собой. Удивительный пацан, все время терялся, и мы бегали на его поиски, точно он с нами в жмурки играл. Толстый, спокойный и время от времени говорил ей басом: «Мать, не рычи!»

Девчонки наши его тискали, а он их всячески презирал, только Варька Ветрова нашла путь к его сердцу, показав, как надо свистеть двумя пальцами.

Митька не поехал, сказал, что все деньги гробанул на кожаный пиджак и хочет подработать, чтобы долги выплатить…

А Кирюша, оказывается, прекрасно поет цыганские песни пол гитару, голос низкий, мы всю ночь до Ленинграда не спали, но пассажиры попались приличные, никто не жаловался. Только в Бологом я чуть от поезда не отстал. Вышел подышать, и показалось, что за платформой какие-то камни грудой рассыпаны и блестят; ну и сунулся полюбопытствовать. Оказалось, куски мрамора для монумента. И пока я примеривался, какой кусочек свистнуть, наш поезд двинулся без всякого сигнала.

Пришлось в последний вагон прыгать, хорошо что проводница попалась сознательная, дверь не сразу закрыла. Она сначала меня алкашем несчастным обозвала, думала, я за бутылкой бегал, а потом обнюхала, удивилась и отпустила с почетом.

В нашем купе никто и не заметил, что меня нет, даже обидно стало. Ланщиков что-то Антошке вкручивал, Ветрова с Петькой, сыном Кирюши, возилась…

Все-таки человеку, наверное, надо быть кому-то нужным?

И я на всех обиделся, хоть и толстокожий…

В Ленинграде я побывал впервые, и у меня все в голове смешалось. Мы спали не больше трех часов, ходили по улицам днем и ночью, мы хотели проверить, права ли Оса, когда говорила, что Достоевский улавливал биологические часы человека, понимал или чувствовал, как воздействует освещение, времена года на психику героя. Бродили мы четверо: Варька, Антошка, Лисицын и я.

Мы быстро нашли музей Достоевского и там почти полдня проторчали. Все-таки тетки в музеях — мученицы. Они почему-то радуются, когда к ним пристаешь с вопросами. Мы еле Варьку с Антошкой утащили, все картины пересмотрели, а уж когда в комнаты вошли — совсем впали в умиление. Их восхищало, как у него все бедно по сравнению с квартирой Пушкина.

— Пушкин был тоже небогат для своего времени, — сказал нам экскурсовод, — вы учтите, что вещи, мебель, которые сегодня кажутся музейными, были у многих, как сегодня, гарнитуры. Это мода времени, и не самая дорогая. А при Достоевском вещи времен Пушкина стали музейными, недоступными.

— Неужели и наши вещи когда-нибудь будут старинными? — мечтательно протянула Варька.

— Вряд ли, — сказала экскурсоводша, — безымянность никогда не улучшала качества. Раньше было известно, кто вещь делает, из чьих она рук, была гордость за фирму и выгода от этой гордости. А теперь заводской поток, легко халтурить.

Очень удивлял меня Лисицын, обычно он шута строят, больше всего любит, когда из-за него все хихикают, а тут он не очень ломался, только звал нас во всякие кафе. У него уйма денег была с собой, целых пятьдесят рублей.