Тень жары

Тетки к нам захаживали в большинстве своем закомплексованные, скобареватые, с типично торгашескими привычками и голосами, но душевные, что характерно, и почти сплошь замужние — мне их бывало даже жаль. Но однажды заявилась чудовищно вульгарная баба. Она крепко набралась за ужином при свечах и все норовила усесться мне на колени; я ей вежливо указал на то, что между мной и "Petroff" ым возможен посредник, но это — на крайний случай — будет нотный лист, а не ее, стельной коровы, задница. Поднялся крик, началось битье хрусталя — одним словом, наглую бабу вывели обрадованные мужики. Но меня в результате отлучили от должности тапера, а жаль… Я успел полюбить — тяжелые глухие гардины, белоснежного "Petroff" а и этих несчастных баб.

В память об одной из них у меня остался магнитофон — прекрасный "филипс". Обстоятельства, связанные с этим приобретением, я до сих пор вспоминаю с легкой дрожью в коленях. Дело было за неделю до печального инцидента с битьем хрусталя. Отыграв программу и проводив расползавшиеся по апартаментам пары пенящим кровь маршем Радецкого, я попрощался с роялем до завтра, закурил и краем глаза отметил, что в дверях маячит мадам Зоя. Она ласково поманила меня пальцем.

Выяснилось, что мне придется немного поработать ("В порядке исключения… — мадам Зоя кашлянула в маленький кулачок, — сверхурочно!"). Тон, которым она высказала свое пожелание, не оставлял никаких сомнений относительно того, что речь идет не о польке-бабочке, а как раз о "зизи": кто-то из теток требует именно меня. Такого рода сверхурочные услуги лежали вне пределов наших договоренностей, однако шутки ради я согласился, выторговав себе полное алкогольное довольствие штатных наших жеребцов; вылил почти целую бутылку шампанского, натянул белые перчатки — и отправился на службу.

То ли мечущая искры энергия игристого напитка взорвалась во мне безудержным приступом хохота, то ли в самом деле это выглядело просто уморительно — точно не помню.

Если великий семнадцатый век чем-то еще и отзывается в нашем бездарном двадцатом, то — именно такими женщинами: она просто вывалилась из рубенсовского полотна, и, сохраняя все здоровые соки и пышные кондиции оригинала, возлежала на кровати, приподнявшись на локте.

Наверно, я до гробовой доски сохраню в себе это впечатление: передо мной было не тело.

Это был торжественный гимн телу; он звучал монументально, мощно, во все оркестровые трубы, скрипки, литавры, органы — и даже где-то на задах этой могучей музыки гудел, как мне почудилось, китайский гонг.

Потеха состояла не в теме, а в аранжировке.

Она аранжировала симфонию природы каким-то немыслимым, типично проститутским орнаментом: пояс, чулки с резинками и что-то там еще из традиционной рабочей спецодежды профессиональной потаскушки — то ли шелковое, то ли батистовое.

Потом она мне рассказывала, что ей запало в душу, как я "перебираю пальцами" — ей-богу, она так и выразилась. Мы выпили для разгона приятной беседы чего-то крепкого, потом еще и еще, так что перипетии развития наших отношений я вспоминаю очень туманно, зато в момент пробуждения у меня складывалось впечатление, будто я по-пластунски, на брюхе — строка за строкой, страница за страницей — прополз через всю пикантную лимоновскую прозу.

Выяснилось, что она записывала ночную музыку на магнитофон и хочет оставить мне кассету — на память. Подумав, она махнула рукой: "А-а-а, забирай все вместе, с аппаратом!".

…В Орликовом тихо тлели эмоции маленького дорожно-транспортного происшествия: пыльный автобусик с подмосковным номером вскользь шаркнул по лакированной скуле "ниссана" — в крыле цвета сырого асфальта белели свежие ссадины. У автобусника было такое лицо, как будто его собирают к эшафоту — батюшка отдолдонил молитву, и пора выходить; водитель "ниссана" — молодой, с идеальной стрижкой, в идеальной белой сорочке, в ворот которой впился идеальный галстучный узел, — изящно курил в ожидании гаишников, а с заднего сидения, кряхтя, выбирался из комфорта салона в дискомфорт улицы человек в длинном (сказать бы — долгом…) пальто, болотный цвет и свободная линия которого однозначно намекали: мы, болотно-свободные — дороги и за рубли не продаемся. К этим намекам присоединялись черная, как южная ночь, рубашка и белый, будто только-только побеленный, галстук.

Виноват, конечно, автобусник — за поцарапанное крыло с него слупят столько, что еще долго он будет сыночку напевать: "Кушай, Вася, тюрю, молочка-а-а-то не-е-е-ту…"; он растерянно переминался с ноги на ногу и сухо кашлял в кулак.

Да что ж это в самом деле у нас — эпидемия чахотки?