Тени Донбасса. Маленькие истории большой войны

Особенно ценна для меня твоя открытка тем, что я знаю, откуда ты ее отправил, где писал ее. Я ведь тоже такие писал — твоей бабушке. Поздравлял ее с наступлением Нового года — 1943-го. Это было под Шлиссельбургом, я тогда на Волховском воевал… Так много лет прошло, но до сих пор помню: холод был страшенный, блиндаж не прогревался. У печки — тепло, а по стенам — изморозь. И я сидел, скрючившись, на ящике из-под гранат и писал открытку любимой.

Как ты там, мальчик? У вас ведь тоже сейчас холода. Да что рассказывать — сам небось уже понял, как это, когда друг рядом сядет и сразу теплее становится…

Знаешь, я теперь каждый день новости смотрю, и дневные, и вечерние. Энтернет — это для молодежи, у меня глаза устают от такого. Письмо — и то тебе пишу с перерывами. Совсем уж старый стал. Родину защитил, свой долг выполнил, а теперь твое время пришло. Горжусь тобою!

Карту покажут, как вы Артёмовск окружаете, а я тебя представляю. Хотя, наверно, всё не так, как я вижу. Вы теперь и вооружены, и экипированы не в пример нашего, и снабжение у вас лучше, слава Богу.

Я-то войну с берданкой начал — не хватало оружия на всех, только в сорок втором поменял её на мосинку. И с ней, родимой, уж и Победу в Праге встретил.

Сколько же я всего вспомнил! Как ждали мы весточку из дому, как писали ответы. Старались написать сразу, да и отправить побыстрее: завтра-то неизвестно, что будет. Война — на то и война. Да ты и сам уж понял. Храни тебя Бог, дорогой. И товарищей твоих.

Помню, как ранили моего друга Вилена Комарова, плохая рана была, в голову. Выходили его, но на фронт уж не вернулся. Увезли Вилена, а я в землянке письмо его матери нашёл, недописанное. Запечатал и отправил, с припиской — сына, мол, срочно в штаб вызвали, велел передать, что любит. А что делать было? Помните про матерей своих, пишите им, пишите, солдатики!

Часто я теперь те годы вспоминаю. И без того никогда б не забыть, а теперь, как сызнова началась война, так и является мне всё — что во сне, что наяву. Много хроники смотрю, и в новостях, и брат твой Игорь в Энтернете показывает. Низкий поклон тем, кто всё это снимает, в наше время такого не было. Смотрю — и представляю там тебя. Ты не писал, с чем воюешь, но Игорёк говорит, что с ручным пулемётом. Доброе дело. У нас пулемётчикам с ДП все завидовали — даром, что клинил часто.

А всё равно думаю: война — всегда война. Техника, снаряжение — это все меняется, но другое остается. Кровь, смерть, боль. И люди. Герои. Каждый из вас — герой. Ты, Сережа, — герой. Горжусь тобою. Писал уже, что горжусь. Прости старика, повторяюсь. А куда без этого? Думаю про тебя всегда.

Начал уж… У вас всё то же, что у нас было: обстрелы и бомбёжки, окопы и блиндажи. Крикнут: „В атаку!“ — и короткими перебежками рванешь то в чистом поле, то в перелеске, то меж сгоревших хат. И тоска по далёкому дому та же, и тревога за близких людей, и скорбь о павших товарищах. И боль от ран, и надежда на Победу — всё ведь как у нас. Даже танки со свастиками похожие, разве что против нас „пантеры“ были, а против вас — „леопарды“.

Знаешь, Серёжа, я как открытку твою получил, почудилось мне, что от неё порохом тянет. Этот запах я на всю жизнь запомнил — за пять лет весь им пропитался, он потом мне слышался ещё долго повсюду. Показалось, наверно; у вас теперь, наверно, так порохом не пахнет…

Память — она такая, то запах придёт, то вкус, то настроение. Поживешь — поймешь. Смотрю новости, а перед глазами все, что со мною было. Мариуполь показывали — вспоминал разрушенный Петергоф. Из Соледара кадры — а я мызы сгоревшие в Прибалтике вижу. Или репортаж: наши солдаты среди белых берёзок залегли, обойти линию окопов противника пытаются, а я вспоминаю берёзовую рощу под Калишем. У них по стволам раны от осколков, а в ранах сок стоит, весна. Я пальцами этот сок собирал и плакал, думал тогда — до Победы уж два шага осталось, а немец зол как чертяка, не ровен час — завалит перед самым светлым днём! Но Бог миловал. И тебя милует, Сережа. Я верю, я знаю это. Храни тебя, Бог.

Ночи наши в чистом поле вспоминал. Август, звёзды падают, а я, хоть и не суеверный, взял да и загадал — живым и невредимым к прабабушке твоей вернуться. Сбылось, как видишь. И ты загадай.

Знаю, Серёженька, что и ты там тоскуешь по дому, по близким. Виду не показываешь, но я-то сам воевал. Дед всегда поймет.

Дома всё хорошо. Катя совсем к твоим перебралась, живёт в твоей комнате, фотографии перебирает, а то замрет, обнимет рубашку твою. Но молодцом держится, храбрая девочка. Хорошую ты себе невесту выбрал. И меня не забывает, про тебя все говорим — она мне свое рассказывает, а я ей — свое, какой ты маленький был, как за яблоками лазал на дерево, как штаны на заборе рвал, как на все свои деньги обеденные две недели продукты бабе Ане покупал.

Отец твой говорит, что, как ты вернёшься, возьмёт вам ипотеку — там какие-то льготы большие. Ну, ему виднее, вырос мой сынок. И ты вырос тоже. Все вы стали мужчинами, один я постарел. А все ж не жалею — хорошая жизнь моя была, не зря прожил, коли таких мужиков вырастил.