Тени Ист-Энда

– Я здесь, Фрэнк, всё хорошо, милый, я рядом.

Казалось, что он без сознания, но я увидела, как шевельнулась его рука, когда он ответил на её пожатие. Что это значит – быть без сознания? Уверена, он понимал, что она тут. Возможно, он даже слышал её и различал, что она говорит. Я ощупала его нос, уши, ступни – они были довольно холодными. Проверила пульс – всего двадцать ударов в минуту.

– Я побуду здесь с вами, – прошептала я. – Посижу у окна.

Она кивнула. Я присела, разглядывая их. Пегги выглядела совершенно спокойной и не казалась опечаленной или даже встревоженной. Она предельно сконцентрировалась на умирающем. Она была с ним в момент смерти – так же, как была с ним всю жизнь.

Частота его дыхания снизилась до четырёх вдохов в минуту, и кисть ослабла. Я вновь посчитала пульс – всего восемь-десять ударов. Я опять села, а Пегги продолжала гладить его лицо и руки. Тикали часы. Так прошла четверть часа. Фрэнк сделал глубокий вдох, и воздух с хрипом прошёл через его измученное горло. Изо рта вытекло немного жидкости и попало на подушку. Глаза его были ещё открыты, но уже начали подёргиваться белой плёнкой.

– Кажется, он умер, – прошептала Пегги.

– Да. Давайте подождём ещё минуту.

Она продолжала неподвижно сидеть у тела, как вдруг, через две минуты, Фрэнк ещё раз судорожно втянул воздух. Мы засекли ещё пять минут, но больше он не дышал. Пульса или биения сердца мне нащупать не удалось.

– В твои руки, Господи, предаю дух его, – вдруг сказала Пегги, вслед за чем стала читать «Отче наш». Я присоединилась.

Мы встали и привели в порядок тело покойного. Мы закрыли ему глаза. Рот его постоянно открывался, и мы подвязали ему челюсть – когда окоченение возьмёт своё, повязку можно будет снять. Нам пришлось поменять постельное бельё, поскольку в момент смерти кишечник и мочевой пузырь опорожнились.

Мы обмыли его, и я сказала:

– Оденем его в рубашку задом наперёд. Потом вам принесут саван.

– У меня есть саван, – ответила Пегги. – Уже несколько недель. Я же не могла его так оставить.

Она принесла стул и достала из шкафчика над счётчиком коробку, в которой хранился саван. Мы одели Фрэнка. Я спросила: стоит ли мне позвонить гробовщикам? Она поблагодарила и сказала, что будет очень признательна.

– Только попросите их прийти завтра утром, не раньше, хорошо?

Это было совершенно естественно. В те дни покойные зачастую оставались в доме ещё день-два в знак уважения со стороны живых. Родственники и соседи заходили «отдать последние почести».

Всё это время Пегги была совершенно спокойной. Ни лицо её, ни голос не выдавали горе. В ней чувствовалось нечто нереальное. Я оставила её, преисполненная уважения.

Когда я уже выходила, Пегги попросила:

– Если увидите соседей или ещё кого-нибудь, не говорите, что Фрэнк умер, ладно? Я завтра скажу. Хочу сообщить сама.

– Разумеется, – уверила я её, хотя мне следовало доложить об этом в Ноннатус-Хаус.

Она явно успокоилась.

– Ну хорошо. Это ж только соседи. Не хочу, чтобы они знали. Пусть завтра заходят. Но не сегодня.

Мы улыбнулись друг другу, и я пожала ей руку. Сегодня никто не придёт – ни гробовщики, ни соседи. Она останется наедине с мыслями и воспоминаниями. Может, оставить снотворного?

Пегги на секунду задумалась. Да, хорошая идея. Я открыла сумку и протянула ей пару таблеток сонерила.

Когда я ушла, Пегги заперла дверь. Несколько часов она просидела на краю постели, не отводя глаз от Фрэнка, мысленно перебирая в памяти их жизнь. Счастье её было полным и совершенным, она всегда это понимала и теперь не собиралась с ним расставаться.

Она пододвинула стул, вновь заглянула в тот же шкафчик и вытащила из него ещё две коробки.

Из большой она достала белый саван и надела его, аккуратно завязав ленточки на спине, а из маленькой – пятнадцать гранов морфина, к которым добавила две таблетки снотворного. Она взяла бутылку бренди и стакан, проглотила все лекарства, после чего продолжила пить, пока не начала валиться с ног.

Когда наутро пришли гробовщики, им никто не открыл. Они выбили окно и нашли её мёртвой, обнимающей Фрэнка.

Кроткие наследуют землю

Преподобный Торнтон Эпплби-Торнтон в течение двадцати пяти лет служил миссонером в Сьерра-Леоне. Полугодовой отпуск он провёл в Англии и в основном – в семейном доме Эпплби-Торнтонов в Херефордшире. Жизнь там порой была непроста – его отец, девяностолетний вдовец, за которым приглядывали две местные леди, был отставным полковником индийской армии и никогда не понимал духовных устремлений сына. На самом деле он презирал его, презирал всю эту слабость и втайне стыдился подобного отпрыска. «Единственный сын, – ворчал он, – мог бы быть настоящим мужчиной, а не бабой в ошейнике с вечными проповедями и беспрестанной вознёй с проклятыми туземцами».

«Да всыпать этим дикарям, и всех делов, – бушевал он обычно. – Они только одно и понимают!»