Тени Ист-Энда

Это была отрезвляющая мысль. Я всегда принимала свободу как должное. Во время войны я была ребёнком и оценивала всё согласно своему возрасту. Только после её окончания, когда мне было лет десять, я увидела в кинохронике ужасающие кадры из Бельзена, Освенцима, Дахау и других европейских лагерей смерти. Только тогда я начала понимать, с каким злом мы сражались.

Кроме того, я родилась в сельской местности и мало видела саму войну. Мы жили всего в тридцати милях[27] от Лондона, но жизнь там была мирной и спокойной. Мама принимала эвакуированных, и мне это нравилось. Еды не хватало, и до десяти лет я не видела ни бананов, ни апельсинов, но в остальном всё было по-прежнему. Где же застала война мистера Коллетта?

Он твёрдо ответил, что Лондон был его домом, и там он и провёл все эти годы. Салли тоже не хотела покидать город – она родилась здесь и выросла. Они оба чувствовали, что других вариантов у них нет. Это была типичная для лондонцев позиция.

В 1939 году было эвакуировано множество женщин и детей, но через полгода большинство из них вернулись. Они не смогли жить в сельской местности и возвращались целыми толпами, предпочтя опасности Лондона деревенской тишине.

Я слышала похожую историю от сестёр. Две сестры-акушерки эвакуировали в Корнуолл около семидесяти беременных женщин из Поплара. Одна за другой они вернулись в город, и все называли одну и ту же причину: тишина действовала им на нервы, они боялись деревьев и полей, не выносили шума ветра. Через полгода в Корнуолле осталось не больше дюжины эвакуированных, поэтому и сами сёстры вернулись туда, где в них больше всего нуждались, – в Поплар.

В 1940-м мистер Коллетт вышел на пенсию. Сразу же после этого он вместе с Салли присоединился к активистам противовоздушной обороны. В начале 1940 года они следили за тем, чтобы распоряжения правительства выполнялись неукоснительно, – проверяли, что люди носят с собой противогазы, подчиняются приказам о затемнении, – следили за наличием мешков с песком и оснащённостью бомбоубежищ. Поначалу служащих ПВО называли шпиками и посмеивались над ними, но в сентябре 1940-го Лондон стали бомбить, и тут-то началась настоящая работа.

В течение трёх долгих месяцев город обстреливали каждую ночь, а иногда и днём. Основной целью был Докленд – один из самых густонаселённых районов, – и сотни тысяч лондонцев погибли или лишились крова.

При взгляде на карту Лондона вы сразу видите подковообразную Темзу, огибающую Собачий остров. Он хорошо заметен с воздуха, и немецкие пилоты не могли его пропустить. Достаточно было сбрасывать бомбы на эту цель, и они неизбежно попадали в порты или в окружающие дома. Тысячи тонн взрывчатки обрушились на город менее чем за три месяца. В Попларе на квадратную милю[28] приходилось пятьдесят тысяч душ. Это была живая мишень.

Людей было столько, что бомбоубежищ не хватало. В других районах города граждане прятались в метро, но в Попларе его не было. Ближайшей станцией был «Олдгейт». Правительство выдавало гофрированное железо, чтобы люди могли строить у себя в садах бомбоубежища Андерсона[29], но большинство жителей Поплара не располагали своими участками. К счастью, во многих домах имелись погреба, где и спали люди. Церковные крипты также становились убежищами, и граждане жили в церквях целыми районами. Как рассказали мне сёстры, в крипте церкви Всех Святых родилось несколько детей. Теснота была жуткая. Каждому хватало места, лишь чтобы прилечь – и не более того.

Все опасались, что убежища поразит чума или другие болезни. Водосточные и канализационные трубы регулярно страдали от бомб, но их всегда успевали латать – по крайней мере, настолько, чтобы предотвратить распространение инфекций. Страдали и линии передачи газа и электричества, но их тоже чинили.

– Сейчас всё это кажется невозможным, – сказал мистер Коллетт, – но все работали днями и ночами и не теряли присутствия духа. Когда живёшь в таких условиях и смерть совсем рядом, каждый день становится подарком. Утром ты видишь рассвет и радуешься, понимая, что ещё жив. Кроме того, мы знали смерть в лицо. Люди Поплара привыкли страдать. Бедность, голод, холод, болезни и смерть были с нами уже много поколений, и мы уже свыклись с ними, так что несколькими бомбами нас было не сломить.

Мы привыкли к тесноте, поэтому в убежищах было не так уж и плохо. Потерять дом или комнаты при бомбёжке не хуже, чем при выселении, а у большинства практически не было мебели. Семья просто переезжала к соседям, у которых ещё оставалась крыша над головой.

Удивительное было время. Очень много горя и страха, но вместе с тем и восторга. Мы твёрдо решили, что не сдадимся. «Да пошёл ты к чёрту, Гитлер», – так мы думали. Помню, как мы вытащили из-под обломков какую-то старуху. Она не пострадала. Она схватила меня за руку и сказала: «Ублюдок Гитлер. Убил моего старика, ну и Бог с ним, убил моих детей – это плохо, разрушил мой дом, так мне теперь негде жить, но меня-то он не достал! У меня есть шесть пенсов, а тот паб на углу не разбомбили, так что пойдём-ка выпьем, да и споём».