Тени колоколов

В узкую дверь калитки сада спешила к ним высокая молодая женщина. Косы цвета спелой ржи короной лежали вокруг ее головы. Дошла до мужчин, вытерла руки о фартук и начала целовать Матвея Ивановича. Тикшай понял: это его жена.

— Где Никола с Натой, почему они батьку не встречают? — весело спросил Стрешнев, жадно обнимая жену.

— На речку удить рыбу пошли, — ответила она, а у самой глаза заблестели густой синевой. Потом опомнилась, виновато ойкнула: — Ой, что стоим на улице, заходите!

Весь передний угол в избе был заставлен иконами. Будто не к сотскому в дом попали, а в сельскую церковь. Матвей Иванович перекрестился и прошел первым. Около него на широкую лавку присел Тикшай. Мурза Ибрагим побежал за детьми.

Пока хозяйка собирала на стол, появились дети. Пареньку было лет десять. Похож на отца: такой же белоголовый, с открытым смелым взглядом. А девочка — портрет матери. Косы русые до пояса, глаза голубые и стыдливые. Увидев гостей, дети сначала попятились к порогу, потом, крича и радуясь, бросились к отцу.

Пришел и брат Матвея Ивановича, косолапый великан. Вот о ком вспоминал Стрешнев в Соловках с бывшим соседом Мальцевым… И сразу Тикшаю вспомнилась Маша, о которой он думал всю дорогу.

За столом вместе со всеми сидел и мурза Ибрагим. Выпив малость, он долго рассказывал о своей судьбе. По словам старика, сначала он служил крымскому хану, потом его взяли в плен русские. Так он и не вернулся назад, русская земля и ее люди понравились ему. В Новгороде встретился со Стрешневым, который и взял его жить к себе. У мурзы Ибрагима не было ни родных, ни близких. В доме Матвея Ивановича он стал первым помощником и советчиком.

Уже перед сном Матвей Иванович позвал Тикшая на улицу и сообщил ему новость: Никон обещал оставить его служить в Москве.

— Сам пойми: детям отец нужен, да и Дуся устала жить без мужа. — Подумал малость, добавил: — Если надумаешь служить у меня стрельцом — возьму с охотой. Наш владыка, сегодня сам видел, в Новгород уже не возвратится.

— Не скрою, жизнь в монастыре и молитвы в церкви мне не по нраву. У нас, эрзян, свои боги, им я больше верю, — открылся Тикшай. — Только сначала домой хочу съездить, соскучился по родному селу…

— Это, парень, твои дела. Да знай: дверь моего дома всегда для тебя открыта.

* * *

Через три дня, 22 июля 1652 года, было назначено торжественное посвящение Никона в Патриархи.

День обещал быть жарким. Солнце, едва оторвавшись от линии горизонта, успело выбелить голубой холст небес и сияло, словно специально начищенное к этому событию. Никон в раздражении отодвинулся в глубь опочивальни и сердито крикнул:

— Эй, кто там живой? Поди сюда, семя тли!

Дверь, тяжелая, дубовая, окованная медными полосами, со скрипом медленно отворилась, и в проеме показался маленький юркий попик в черной скуфье на висящих сосульками седых волосах. Низко поклонился. И так, в полусогнутом положении, стал ждать приказаний.

И скрип двери, и покорная поза рассердили Никона ещё больше.

— У, лында[1], сколько надо повторять тебе: занавесь окно, краски на образах выгорят!

— Слушаюсь, владыка… — не поднимая головы, молвил робко прислужник.

— Плохо слушаешься! Вон дверь как стонет. Иль масла конопляного жаль петли смазать?!

Попик на это ничего не ответил и стал медленно пятиться к выходу.

— Стой, ветяпа! Чтоб я твою рожу больше здесь не видел. Поди к настоятелю и скажи, что я тебя в Кожеозерский монастырь отправил… Да пусть мне одеваться несут!

Разжалованный брякнулся на колени и, обратив наконец-то худое, изборожденное морщинами старческое лицо к хозяину, плачуще протянул:

— Не губи, отец наш! Пропаду на севере, болею грудью давно… Оставь помереть в родном краю!..

— Пошел вон, говорю! — Никон повысил свой голос на столько, что старик оглох и перестал слышать свое бешено колотящееся от страха сердце. Ноги его не слушались, и он не смог сдвинуться с места.

Никон, окончательно взбешенный упрямством слуги, шагнул к нему, вцепился в плечо своей цепкой рукой и, открыв ногой дверь, с силой выпихнул съежившегося старика в сени.

Но раздражение не уходило. В окна всё так же нахально светило солнце. Солнце, которое трудно вынести в разгаре лета. Вспомнилось детство. Сколько раз приходилось Никите терять сознание в знойный июльский полдень, шагая за отцом по ржаному полю с косой в онемевших от усталости руках. Мачеха потом обливала его водой из глиняной корчаги и приговаривала:

— Эх, слабак! Как попова дочка, хлипкий…

Мачеха была так же беспощадна, как и солнце, всё норовила сбить с ног, сделать побольней. «И эти хитрые монахи, — Никон с ненавистью посмотрел на входивших в покои архимандритов, игумена Пафнутьевского монастыря и слуг, несших торжественное облачение новопоставленного Патриарха, — готовы в любую минуту ножку подставить! Только и ждут, когда нагадить… Взяли — и платье испортили. Говорил ведь, надо каменьев по низу больше нашить, нет, не послушали. Словно он митрополит захудалый какой!».