Тени леса

Дарнскель не похож на тоу’руна. На лесоруба, охотника, даже на бондаря — похож. А вот на правителя — нисколечко. Потому что простой. Порой кажется, не доведет до добра его открытость.

— А если… плохой? — почти глотаю окончание и, склонив голову, продолжаю: — Или я?

Меня вновь понимают и не переспрашивают.

— Я не прожил бы сотни Половин, если б доверял слепо. А ты…

Мы сидим за большим деревянным столом, и вокруг нас в шумном заведении нет никого. Смущает людей как присутствие стражи, так и топор в ногах тоу’руна — тот с ним почти не расстается. И все равно, разойдясь по углам, народ слушать пытается: не каждый же день правителя в дешевой забегаловке Вайса встретить можно. А на меня поглядывают с сочувствием, как на больного, готового вот-вот в Пак’аш отправиться. Прознали как-то, что я с культом связана, что выжила, и теперь раздумывают, как долго этот груз на себе тащить смогу.

— Культ не сумел отравить тебя. — Дарнскель протягивает мне тарелку, но я отодвигаю ее. — Думаешь, мало я видел таких? В большинстве своем дети не знают, что такое смерть. А потому не боятся.

— А. — Беру кусок хлеба и мну его пальцами. Есть не тянет. Как не тянуло и день назад.

— Я вижу в тебе надежду.

Как жаль, что ее не вижу я.

— Почему держите? — Протягиваю скатанный из мякиша шарик, и Дарнскель с улыбкой принимает его. — У вас… дел нет?

Он смеется, опустив голову, отчего длинные волосы скрывают его лицо. Хочется потянуться, убрать их, взглянуть на улыбку. Будто бы это поможет вырвать из Пак’аш покойного. Порой кажется: вижу Элгара, слышу. И то ли плакать хочется, то ли радоваться.

Оказывается, мне очень нравятся улыбки, которые прячутся в бороде. Только не говорите об этом Гарольду, ага?

— Взгляни на тех, кто позади. — Я вытягиваю шею и начинаю беззастенчиво рассматривать сидящих на противоположной стороне зала людей, а Дарнскель продолжает: — Они разорвут тебя, как только появится такая возможность. Людям проще, когда есть виноватый.

Он прав: в чужих глазах я — жертва, бедная обманутая девочка. И я останусь такой, пока окружающие верят, что выжил кто-то еще. Когда же они примут правду, весь накопленный гнев обрушится на меня, неважно, причастна я к гибели невинных или нет. Чудовищем меня делают не поступки, а знаки на руках.

— Но со мной ты в безопасности.

— А потом?

Ведь тоу’рун не будет опекать меня вечно.

— А потом ты покинешь Лирру.

Киваю. Мне нечего здесь делать. Домой я уж точно не вернусь, не для того сбегала.

…Дарнскель старается быть рядом, а когда его нет, за мной присматривает рыжая женщина с обезображенным лицом. Она много улыбается и говорит; это раздражает. Иногда она пытается взять меня за руку, погладить по спине, расспрашивает о моем прошлом. Тогда я пытаюсь ударить в плечо, а женщина отходит на шаг и вздыхает. Только не останавливает это ее. Точно мать без детей — все лезет, щебечет что-то, еду таскает. Уж если она рядом, предпочитаю не покидать комнаты, сидеть там одна, заперев дверь. Тишина, может, и сводит с ума, но ей хотя бы не хочется заехать в челюсть.

Интерес правителя куда более сдержанный. Он не выпытывает, не вытягивает крючьями ответы. Стоит тряхнуть головой или с силой сжать ладонь — так сразу звучит другой вопрос, а может, и вовсе рассказ о давних временах, когда Лирра была маленькой, почти как я, незаметной и слабой. Дарнскель говорит об этом не просто так. Он вообще ничего просто так не говорит, ага.

Раньше думалось мне, что не ходят тоу’руны по улицам, что живут в своем мирке, а в Ру’аш только на празднества спускаются. Потому что не могла я представить настолько большого человека рядом. Нынче же — вот он, сидит в широкой белой рубахе, подвязанной кожаным поясом с металлическими бляхами, чистит ножом роэль, а шкурку-то рядом кладет. Белая мякоть мне достается, и я впервые за долгое время наслаждаюсь трапезой, да так, что сок по подбородку стекает и платье пачкает.

— Чем заниматься собираешься? — Дарнскель берется за следующий плод и вертит его в руках, то красным, то желтым боком к себе поворачивает.

— Ничем, — выдыхаю я и пытаюсь засунуть в рот оставшийся, не по размерам большой кусок.

— Нравится-то тебе что?

Не даю ответа. Нет дела, к которому тянет. Разве что тащить у людей честных вещи. Да только как признаться в этом тоу’руну?

— Ничего.

Сглатываю и пальцами начинаю платье давно испорченное теребить. Тяжело даются беседы.

— Народ говаривал, ты танцуешь хорошо.

— Танцую. — Опускаюсь на лавку рядом и вытягиваю босые ноги. — Только кто сказал, что нравится мне это?

— Не нравилось бы в самом деле — избрала бы другой путь.

Когда Дарнскель улыбается, у носа да в уголках глаз морщинки появляются. От этого внутри будто переворачивается что-то, и дышать сложнее становится.

— Вы меня не знаете.