Тени леса

Не понимаю, и чего меня это все волнует? Нашла бы себе местечко поудобнее, траву помягче, забрала бы у Гарольда его плащ и уснула. Так нет же! Сижу в обнимку с Зенки. Почти ощущаю, каковы на вкус его волосы. И все равно никуда не ухожу.

— Наверное, стоит начать с того, что с рождения моим хранителем был Джавал…

— Огонек?

Я даже перестаю удивляться. Ведь меня сопровождает Атум — тот, кто мог хотя бы остановить направленные против меня потоки. А его — карманная свечка, пригодная лишь для того, чтобы не упасть, спускаясь в подвал.

— Дерьмовый хранитель — не повод не верить, — как-то даже сочувственно произношу я и вновь отплевываюсь от волос Зенки.

— Не в этом дело. Я бы, может, так и прожил всю жизнь. Но однажды заболела мама…

— Погано. — Понимаю, что не слишком сильна в утешениях, но тут же добавляю: — Это имеет какое-нибудь отношение к нашему разговору?

— Да.

Он не обижается. Даже не смотрит на меня глазами брошенного щеночка.

— Мы жили в небольшой деревеньке. Местный лекарь не смог сказать ничего. Просто предложил пить какой-то отвар, от которого маме стало только хуже. Я злился. На него — за то, что не смог помочь. И на себя… наверное, за то же самое.

Хватаю веточку, тычу ему в ногу и только после этого кидаю в костер. Если сейчас Зенки скиснет, я уйду. И вовсе не потому, что я — бесчувственная мразь. Хотя кого я обманываю? Эти два слова мать даже использовала в качестве ласкового прозвища. А когда у нее совсем не хватало времени, просто сокращала до одного.

— Тогда мне захотелось хотя бы попробовать. Знаешь, говорят, что, когда рождаешься под знаком того или иного хранителя, чувствуешь его. Понимаешь, что нужно делать. Со мной такого не было.

Со мной — тоже. Некоторые появляются на свет и уже имеют покровителя, некоторые — идут к этому всю жизнь. Меня же просто подобрали в таверне и выжгли знаки на локтевых сгибах. И, если честно, выбора-то особо и не было.

— Я чертил на полу символы, пытался поймать и перенаправить хоть один поток.

— Дай угадаю: у тебя не вышло?

— Вышло. — Зенки вздыхает и ерошит пальцами волосы. — Через день маме стало легче. Через два она нарекла меня чудовищем и попросила держать от нее подальше. На третий ее не стало.

— И сколько потоков ты подчинил?

Становится даже как-то не по себе. Чудовище. Хотя в глазах многих наверняка так и есть. И, если узнает тот же Гарольд, наверняка не отпустит Зенки просто так. Нас всех растят с мыслью о том, что против своих, даже поздно обретенных хранителей идти нельзя. Что пытающийся подчинить иные потоки опасен. Что он гневит духов и приносит беды. Таких казнят. Почти во всех тоу — публично. Чтобы никто больше не пытался заниматься подобным.

— Тогда — два. Вернее, один, и еще один — не до конца. Я умею возвращать в землю усопших. — Зенки улыбается, видимо, вспомнив произошедшее в Сагваре. — Если ничто не помешает, конечно. И учусь поддерживать в теле жизнь. Понимаешь, — он чертит на земле какие-то непонятные линии, — все придумали люди. Все это. Хранителей, знаки, их свойства. И, скорее всего, изначально была символика. Только потом у нее появились «лики».

— Давай по порядку. — Я дую на кончик его уха и опускаю голову на плечо.

— Смотри: сперва человек подчинил поток. Поток даровал ему, скажем, огонь. Человек подумал, что просто так это произойти не могло, и дал потоку имя. — Он указывает на образовавшийся знак. — На самом деле люди, которых оставили хранители, просто не умеют использовать свои умения.

— И таких много. — Я задумчиво смотрю на Клубок.

Даже радуюсь тому, что мне не успели промыть мозги, что, в сущности, мне наплевать — верит человек или нет. Иногда это даже помогает здраво оценить ситуацию. Ну, когда тебе все равно. Не хочется принимать чью-то сторону, доказывать что-то, размахивая руками.

— Можно научиться всему, Ишет. Но на это нужно время. Много времени.

— Знаю. И… эй, Зенки! — Хлопаю по плечу и жду, когда он повернется. — Просто прими это как благодарность за честность: я примкнула к культу Атума, потому что мне хотелось пожрать. И чтобы всякие ублюдки не пытались залезть мне под юбку. Пока ты милая, маленькая и тупая, большие дяди в странных одеждах ну очень желают помочь и направить. А делать вид, что у тебя в голове ничего нет, — едва ли не основной навык, которым должен обладать бродячий музыкант. С таких и спроса меньше. — Высовываю кончик языка и вскидываю брови. — Улыбнись.

И мне улыбаются. А затем совершенно внезапно целуют и тут же отстраняются. Зенки боится, что я ударю. Возможно, нужно поступить именно так.

— Не делай так больше. — Вместо этого я вытираю рот ладонью и морщусь. — Хорошо?

Он понимает и пожимает плечами. А в глаза-то темных тоска, такая тянущая, неприятная, что по коже мурашки бегать начинают. Отвернуться хочется, да не могу. Так и смотрю, тупо хлопая ресницами. И обнажая клыки в подобии усмешки.

Бояться меня нужно, малыш Зенки. Бояться. А не целовать.