Тени Марса

Рыдала стройная Куму-Ру, рвала в отчаянии черные волосы свои, и рыдали подруги ее, над недвижным телом Лото-Олы склонившись. И рыдала юная Рее-Ену, и охватило ее пламя струящееся, пламя бледное, видимое только моим глазам... Трижды прятал ты свой лик, о Лучезарный, и трижды вновь освещал поднебесный мир — и не встала юная Рее-Ену из постели своей, не вышла из жилища своего. И больше не слышал никто веселого смеха ее. Вздулась шея ее нежная, посинела шея ее от смертельного яда страшного многоногого мохнатого хо — и пробудился наконец ото сна разум мой, о Лучезарный! Понял я, ничтожный, какой печальный дар послал ты мне, и смирился с судьбой своей, и принял участь Свою, ибо невозможно и бессмысленно противиться выбору твоему, о Лучезарный...

И печальны и скорбны стали дни мои, ибо нет ни чего горше, чем видеть то, что скрыто от других! Чередой тянулись дни и ночи, и облетала листва, а падал снег, и вновь разливались реки, подчиняясь переменам звездных узоров в небесах, — и неизбежно приходил день, когда видел я бледное пламя над кем-нибудь из сообщинников моих. По утрам говорил я об этом с порога храма твоего, о Лучезарный, и улетала вслед за тем еще одна душа птицей Зен в темные воды Мертвой Реки

Бесконечно одиноким сделался я, о Лучезарный среди сообщинников моих, и закрывали они лица свои и отворачивались, лишь завидев меня, и уходили поспешно, чтобы не слышать меня, и несли мне плоды, и мясо, и рыбу, и сок дерева баллу в храм твой, о Лучезарный, и умоляли меня не выходить больше из храма твоего и не печалить их мрачными предсказаниями, что обязательно сбываются в роковой час...

Уединился я в подземелье под жертвенной чашей, но не было мне покоя. Видел я во мраке образы сообщинников моих, проплывающие медленной чередой, и лилось бледное пламя от дряхлой Тава-Гаа, и узнавал я потом, выйдя на свет, что уже предано огню тело ее и прах развеян над Полем Ушедших; и лилось бледное пламя от Долу-Уна — и никто больше не видел знахаря, поутру ушедшего в заречную чащу за травами

И молчал я, о Лучезарный, никому больше ничего не говорил я о скорбных видениях моих...

Но настал день, о Лучезарный, когда не смог молчать и воззвал с порога храма твоего к сообщи3' никам моим, чтобы услышали они меня и покинул эти края, потому что задумал ты обрушить на мир гнев свой и наказать всех живущих за прегрешения прежних поколений, ибо давно уже сказано: «Отцы ели кислые плоды, а у детей оскомина: грехи отцов — на детях их».

Алекс Батлер невольно вздрогнул, услышав эти слова, а Флоренс продолжала монотонным голосом, делая паузы после каждой фразы:

— Послал ты мне видение, о Лучезарный, и было ужасно это видение. Бушевали в небе яростные огни, огни гнева твоего, о Лучезарный, и огненные камни сыпались вниз, и горело все вокруг, и в пар превращались воды, и глубокие провалы возникали на месте лесов, и сотрясалась земля, и раздвигалась, и низвергались в бездну строения. Ярче лика твоего полыхали те безжалостные карающие огни, и умирало все живое в день, когда решил ты покарать нас, о Лучезарный, и великий твой гнев обращал весь мир в мертвый пепел...

И рыдал я, о Лучезарный, в подземелье храма твоего, и оплакивал близкую и неминуемую гибель мира, и оплакивал ныне живущих под небесами, принимающих кару твою за прегрешения отцов и всех тех, кто жил здесь когда-то — и сто, и тысячу, и десять тысяч циклов тому назад, всех — от начала времен. Копились, множились, нарастали грехи — и Переполнили наконец чашу терпения твоего, о Лучезарный... «Всякому прощению есть предел», как сказано в древние времена...

Но и в праведном гневе ты не утратил милосердия, о Лучезарный! Тяжкое бремя взвалил ты на плечи мои — но и вознаградил меня, и дал возможность спастись и мне, и сообщинникам моим!

Вняли сообщинники мои страшному предсказанию моему, и было горе великое и отчаяние. А потом все мы, от мала до велика, принялись рубить деревья и вязать плоты, чтобы к закату уплыть по реке и Добраться до города великих жрецов Гор-Пта, что стоит на зеленой равнине у моря. Там, в глубинах Древнего Лика, могли обрести мы спасение свое...

Вижу, знаю, о Лучезарный, что смерть соберет обильную жатву, небывалую жатву, и обратятся в прах леса и поля, и запустение будет царить в нашем мире... И придут другие из небесных высот, и будут забирать сокровища, вторгаться в святыни и осквернять гробницы...

Вот, вижу, чужие в глубине, и нет у них веры в тебя, о Лучезарный! И вижу, вижу — вновь возгорается бледное пламя...

Флоренс замолчала, вытерла вспотевший лоб и уронила руку — казалось, этот монолог отнял у нее все силы.

— Дьявол, неужели это про нас?.. — растерянно сказал Свен Торнссон и ожесточенно запустил пальцы в свои светлые локоны. — Нострадамус какой-то марсианский...

— Было сказано: «чужие в глубине», — произнес Алекс Батлер, расстегивая комбинезон у горла, словно ему стало трудно дышать. — Мало ли здесь могло побывать чужих?

Пилот подался к нему, пистолетом выставил перед собой указательный палец:

— Придут другие с небес, заберут сокровища! С небес, Алекс! Разве это не про нас?