Тени моего города

Она вырвала пробку, как чеку гранаты.

— Да, он виноват. Его очень трудно простить.

— Трудно? Невозможно! Проклятые картины…

Он не знал, откуда в кармане взялась зажигалка. Не вполне понимая, что делает, он бросил зажигалку художнику. Тот поймал ее на лету. Сперва тупо уставился на свою ладонь, потом лицо его просветлело.

— Картины?

Парень упал на колени, чиркнул колесиком: раз, другой.

— Я не прошу тебя вернуться. Просто живи. Где-нибудь. Пожалуйста… — Художник поднес огонек к холсту. — Это последняя. Остальные сгорели. «Утро в заливе Лиссан». Помнишь, мы ездили с тобой в Лиссан, в августе? Ты бегала по пляжу и смеялась. Я так и не смог передать выражение твоего лица…

Холст вспыхнул. Порыв ветра развернул его. В пламени, как в раме, проступил дремотный берег, фрегат со спущенными парусами; палец маяка грозил небу. Из огня повеяло запахом моря. Но холст уже корчился, обугливаясь, и утро в заливе рассыпалось хрупкими черными хлопьями.

— Не надо! Что ты делаешь…

Флакон разлетелся вдребезги, ударившись о мостовую.

Приближение 6-е Берег

…ведь знали мы, что хуже смерти,

Гораздо хуже вещи есть.

Солнце делило море надвое дорожкой плавящегося золота. Горластые чайки умчались за скалы, позволив тишине сомкнуться над берегом. Он лежал на песке, чувствуя, как сон подкрадывается к нему на мягких лапах.

Усталость брала свое.

Очень болела спина. В последнее время — все чаще. Как у грузчика после тяжелой работы; как у ломовой лошади. «Крылья растут», — невесело шутил он. И почесывал спину, с трудом доставая до лопаток, словно там чесалось, а не болело.

Это оказалось труднее, чем мнилось после первого раза. «Помогите! Вас рекомендовали… как специалиста!..» Он не знал, кто его рекомендует. Как его находят, чтобы вцепиться клещом — не отодрать! — он тоже не знал. Да и не хотел знать. Зачем? Все равно придется идти. Зажигалка, мятный леденец, вялый георгин; какие-то слова, первые попавшиеся — и потому особенно точные…

Работа.

Спутник в плаще кивал ему, как знакомому, и уходил, не возражая. Спустя минуту уходил и он сам — оставляя двоих наедине. Бывали случаи, когда у него ничего не получалось. Маска-череп с тем же бесстрастием уводила добычу прочь, кивнув напоследок. Сперва он не сомневался: сейчас его накажут — нелепого, проигравшего, бесполезного! — и замер, испуганно вжав голову в плечи.

Нет.

Ожидание кары было самообманом.

«И хотелось бы, чтобы нас наказывали, — вспомнились позже слова Слонимского, — но это было бы слишком милосердно». Старик не забывал — заглядывал, болтал о пустяках. Пил коньяк, жмурясь от удовольствия. Радовался, что к Виктору возвращается память. Шаг за шагом, факт за фактом. Кроме главного — черный «Вольво», узкие стекла очков, пакет…

Я убил Лику, думал он, чувствуя, что засыпает. Застрелил из винтовки. Нет, винтовка ни при чем. Я убил ее раньше. Не знаю, как и чем, но уверен в этом. Господи, кто бы порекомендовал мне хорошего специалиста? Я побежал бы за ним на край света.

Любимых убивают все,
Но не кричат о том.
Издевкой, лестью, злом, добром,
Бесстыдством и стыдом,
Трус — поцелуем похитрей,
Смельчак — простым ножом…

Иногда он надеялся. Если хорошо делать свою работу, то и к нему с Ликой придет специалист. Найдет нужные слова, заставит спутника в маске уйти, признав чужое право прощать и быть прощенным. Он надеялся вслепую, не уверен, что заслужил прощение.

Даже не помня, что совершил, — сомневался.

И часто просыпался среди ночи от мысли: что, если к нам приду — я? Сумею ли? Отгоню ли маску? Если не смог этого сделать раньше, не помню где, не помню как — но не смог, запнулся, усомнился…

Любимых убивают все —
За радость и позор,
За слишком сильную любовь,
За равнодушный взор,
Все убивают — но не всем
Выносят приговор…
Чайки вернулись.

Они кружили молча, не желая тревожить чужой сон.

* * *

Лика сидела рядом и смотрела на него, спящего. Думала: сказать ему потом, что он улыбается во сне, или не сказать? В итоге решила не говорить.

Все равно не поверит.

2009 г.

Семь смертных

Вторник. Гнев

Люська опять ела арахис.

Какое там ела — жрала, давилась, чавкала. Ухватит пальчиками, и давай жмакать, шелуху лущить. И в рот, в рот! — один желтоватый катышек за другим… Запах — от стены до стены. Ошметки шелухи — где ни попадя. На клавиатуре, на полу, у нее на коленках, туго обтянутых колготочным ажуром; у меня, блин, в печенках!

— Корова! — не выдержал я. — Жвачное, растудыть!

Люська не откликнулась.

— Я тебе сколько раз? Сколько, я спрашиваю!

Молчит. Жует.

— Щас по морде размажу! Жрешь, как не в себя…