Тени на стене

Среди седобородых и чернобородых посетителей чайханы Мещеряк увидел и одного краснобородого, лицо которого показалось ему знакомым. Но он рассудил, что, как известно, не одна рыжая корова на свете, и равнодушно отвернулся от него. За те несколько дней, что он прожил в Средней Азии, он уже успел пристраститься к чаю, как замоскворецкая купчиха,

От канала Шават, протекавшего поблизости, тянуло вечерней прохладой. Над помостом поднимался сытный пар. У людей, сидевших на помосте, были благостные лица. Они отдыхали, наслаждаясь тишиной и покоем. Только старики знают цену мирской суете.

В этой тихой чайхане Мещеряк с Ризаевым скоротали весь вечор. Ночевать они отправились на пароход, все еще стоявший у пристани. Но прежде, чем подняться на судно, на котором их ждал майор, Мещеряк решил заглянуть в диспетчерскую. Кто знает, авось на его имя уже поступила какая–нибудь радиограмма.

— Кому, Мещеряку?.. — девушка–диспетчер заколебалась. — Тут есть одна, но адресована она начальнику пристани. В ней упоминается ваша фамилия, но я не имею права…

Тогда в разговор вмешался Ризаев. Он что–то сердито сказал девушке по–узбекски, и та, вспыхнув, сразу присмирела.

— Пожалуйста, можете ознакомиться, — произнесла она, потупив глаза.

«Лрек Богданову, — прочел Мещеряк. — Из Чарджоу. 20. 07. Передайте Мещеряку что сообщению Нечаева учитель Усманов вчера похоронен чарджоуском кладбище. Чрек Дьяконов».

— Чрек — это начальник пароходства, а лрек — начальник пристани, — объяснила девушка, не поднимая глаз.

— Все в порядке, — Мещеряк повернулся к Ризаеву.

И они вышли из диспетчерской, провожаемые удивленным взглядом девушки, которая не могла понять, чему Мещеряк обрадовался. Ведь в радиограмме говорилось о смерти и похоронах.

Глава седьмая

Ночью прошел быстрый дождь, и утром, когда они выехали из Ургенча, «газик» быстро попал в унылое однообразие сумеречного неба и бурых от влаги барханов, убегавших в обе стороны от горизонта. Машина шла по широкому гладкому плато, похожему на Дно обмелевшего озера. Приторный запах бензина и тряска вгоняли в безразличие, в сон. Земля была розовой, окрашенной выходами солей, но вдалеке она теряла свой цвет и сливалась с мглистым небом.

Над барханами стоял теплый туман. Небо долго оставалось скучным, без солнца, но в нем и теперь угадывалась далекая и незримая еще голубизна. Ризаев заявил, что к полудню небо очистится и снова станет жарко. И точно, вскоре день повеселел.

И жизнь в пустыне с приходом солнца сразу оживилась. Испуганные шумом мотора, повыскакивали из своих норок песчанки и суслики. На песке замелькали искорки ящериц. Когда же повстречался грузовик — старый, помятый и серый от пыли, громыхавший на ходу всеми своими цепями и разболтанными бортами, — оба водителя, и Садыков, и тот, другой, — затормозили, чтобы перекинуться по обычаю пустыни, словом.

У Мещеряка, сидевшего рядом с Садыковым, было такое чувство, словно вот–вот на гребне одного из барханов появится всадник. Тот будет прямо сидеть в седле на тонконогом жеребце и к его седлу будет приторочен корук — длинный шест с волосяным арканом. Когда всадник настигнет врага, он ловко набросит корук ему на шею, стащит с седла и с позором поволочит его по земле. Ведь именно так всегда поступали басмачи.

Но тут же Мещеряк подумал о том, что времена изменились, и люди Ачил–бека вряд ли станут пользоваться таким устаревшим оружием. У них теперь наверняка были и немецкие «шмайсеры», и парабеллумы, которые куда лучше маузеров времен гражданской войны, и что вместо того, чтобы с гиком, свистом и криками «Алла!..» скакать по пустыне, они постараются действовать исподтишка. А если нет, то он, Мещеряк, ни черта не понимает в этом деле и ему надобно срочно менять профессию…

Вместо всадника Мещеряк увидел на гребне бархана одинокого верблюда. Тот стоял, расставив ноги треугольником. Потом Мещеряк увидел еще одного, второго, третьего…

Пески неожиданно кончились, — впереди расстилался слепящий такыр.

Стала видна и кибитка, черневшая у кромки песков. Вокруг нее тоже стояли в задумчивом оцепенении одногорбые верблюды. Были они все облезлые, с вылинявшей шерстью, и казались старыми, немощными, напоминая городскому жителю пыльные, выброшенные на чердак кушетки, из которых торчат пружины и клочья серой паты. Но верблюды были живыми, они двигались.

В тени возле кибитки лежали две здоровенные местные овчарки с грязно–белой курчавой шерстью. Их бока тяжело ходили от жары, из разинутых пастей вываливались влажные, арбузно–малиновые языки. А в самой кибитке пахло бараньей шерстью, дымом и кислым молоком. Туда сквозь прорехи в крыше проникали лучи солнца.

На кошме стояли пустые миски. Людей в кибитке но было.

— Ты что, сбился с пути? — напрямик спросил Мещеряк Садыкова.

— Нет, хотел набрать воды, чтобы залить в радиатор, — ответил Садыков.

— Тогда поехали, — Мещеряк уселся на переднее сидение «газика».