Тени на стене

— Год тысяча девятьсот восемнадцатый… Я тогда молодым был, как вы, и служил на крейсере «Надежда». Мы, конечно, отказались воевать против русских братьев. А нас за это… Как бы вам объяснить? — Он задумался, потом провел ладонью по горлу, — Портупей–юнкера Спаса Спасова приговорили к смертной казни. А мне пришлось четыре года… В тюрьме сидел, да… Нас уже здесь осудили, в Варне, когда мы домой вернулись.

Сняв кожаный фартук, сапожник повесил его на гвоздь.

У Нечаева подкашивались ноги. Он присел на железную кровать и прислонился к стене. Хотелось закрыть глаза и ни о чем не думать.

Еще вчера в это время они были в кают–компании на своей лодке. Вчера!.. Но с тех пор, казалось, прошла половина жизни. У него было такое чувство, словно его жизнь раскололась надвое. За последние двадцать часов он пережил не меньше, чем за предшествовавшие им двадцать лет.

— Нам придется здесь сидеть долго. До вечера… — сказал сапожник. — Так надо.

Нечаев посмотрел на Сеню–Сенечку.

— Мы, батя, в твоей власти, — ответил Сеня–Сенечка, который уже проникся доверием к сапожнику. — Поступай, как знаешь. Тебе виднее.

Усевшись рядом с Нечаевым (кровать прогнулась, задребезжала), он вытянул ноги. До вечера так до вечера… Ему спешить некуда, все равно надо ждать еще трое суток с лишним. Теперь это снова был тихий застенчивый паренек, который не способен муху обидеть, а не тот Сеня–Сенечка, который глухо сказал Нечаеву, чтобы он погодил хоронить Гришку Трояна, а потом расправился голыми руками со здоровенным фрицем. Но, подумав об этом и вспомнив Гришку Трояна, Нечаев весь подобрался. Спросить или нет? Он все еще надеялся на чудо и боялся услышать правду. Но не спросить он тоже не мог.

— Нас было четверо, — сказал он, стараясь не смотреть на сапожника. — Вы, случайно, не знаете…

Генчо, казалось, не расслышал. Тогда Нечаев спросил напрямик:

— Говори, батя, не томи душу…

— Их уже нет…

— Как?

— Их нашли только утром. Водолазы. Все дно в бухте обыскали. — Сапожник говорил медленно, тщательно подбирая слова и как бы стараясь притереть их друг к другу. — Комендант порта бегал, руками за голову держался, награду обещал… Обязательно хотели найти.

— Не верю, — упрямо сказал Сеня–Сенечка. — Не верю, чтобы Гришка Троян…

— Потом, когда их нашли, немцы объявили, что это болгары, партизаны… Они взяли заложников, сорок человек. Хватали прямо на улицах. Мужчин…

— А «дельфин»? — спросил Нечаев с беспокойством.

— Какой дельфин? Не понимаю… — Генчо провел рукой по небритой щеке, потом расстегнул ворот рубашки, словно ему нечем было дышать.

— Торпеда… — объяснил Нечаев. — Торпеду тоже подняли?

— Не знаю… Нашли только какие–то куски железа. Немцы их сразу увезли на грузовике. Под охраной. Наш человек в порту работает, он видел… Там такое делалось!.. До утра полыхало. Один танкер и один большой пароход вот так, — Генчо переломил на колене какую–то щепку. — И еще один затонул, только уже поменьше тех… Теперь в порт никого не пускают. Ферботен!.. Оцепили весь порт.

Он замолчал, подбирая слова.

— Погибли ваши другари, — сказал он после паузы. — Наш человек передал. Один белобрысый, большой. А рядом с ним черненький, маленький лежал… У большого на руке была такая, с хвостом… Не знаю, как сказать по–вашему…

— Русалка, — подсказал Нечаев.

Не это хотелось ему услышать. Троян, Троян… Ему показалось, будто из темноты ему печально улыбается Гришка Трояп, улыбается мертвыми глазами. Дескать, виноват, что погиб, виноват, что покинул вас в такое время, когда еще воевать и воевать…

Вытащив сигарету, Нечаев прикурил от керосиновой лампы и поперхнулся. Говорить не хотелось. Он видел, как Генчо ставит на ящик горшок со свежей капустой, нарезает хлеб… Генчо орудовал кривым сапожным ножом споро и бесшумно.

Потом, когда Генчо убрал горшок, собрав хлебные крошки в ладонь, в дверь тихо постучали. Так тихо, что Нечаев не сразу услышал. Казалось, кто–то снаружи царапнул по дереву.

— Это мой Славко, — сказал сапожник.

Сквозь узкую щель в чулан проник острый треугольник света. День еще не кончился.

Однако сапожник не впустил мальчика, а только что–то сказал ему и тотчас снова набросил на дверь крючок. Потом объяснил, что послал сына за вещами. Им надо переодеться. На форму, особенно немецкую, обращают внимание, она бросается в глаза… Другое дело простой пиджак или рубашка. Мало ли ходит разных людей по городу? Всех не проверишь. Так безопаснее.

— А это куда, в печку? — спросил Нечаев, которому давно хотелось сорвать с себя чужой мундир.

— Зачем? Он еще когда–нибудь пригодится, — усмехнулся Генчо.

Смерклось. Краски осени были еще чистыми, свежими, и зеленые деревья шумели весело. Они стояли шпалерами вдоль узких тротуарчиков, выглядывали из–за каменных заборов.

Дома были маленькие, одно–и двухэтажные. Они смотрели на улицу зарешеченными узкими окнами. Но кое–где на подоконниках стояли в глиняных горшочках яркие цветы. Нечаеву запомнилось, что железные балконы были выкрашены в желтый цвет.

Опасность была за каждым углом.