Тени на стене

Вторичный допрос обер–лейтенанта Шредера, как и следовало ожидать, почти ничего не прояснил. Вел допрос одутловатый штабной майор, а Мещеряк сидел в сторонке и помалкивал. В блиндаже было так накурено, что дым щипал глаза. Майор в меховой безрукавке, надетой поверх суконной гимнастерки, курил папиросу за папиросой — только накануне всем командирам раздали фронтовые подарки, привезенные делегацией трудящихся Узбекистана, и майору достались две сотни душистых папирос. Перед ним на столе чадила керосиновая лампа со стеклянным резервуаром. Ее разбитое стекло было заклеено газетой, пожелтевшей от близкого соседства с огнем. По правую руку от майора заметно волновалась молоденькая переводчица, ушедшая на фронт со второго курса Казанского университета. Немецкий она знала слабо. К тому же она впервые разговаривала с такой важной персоной, как обер–лейтенант вермахта. До этого ей приходилось иметь дело лишь с рядовыми и ефрейторами.

Мещеряк, сидевший напротив переводчицы, не сводил глаз с обер–лейтенанта. Вальтер Шредер, уроженец Кёльна, был молод и самоуверен. Майору он отвечал без наглости, но и без страха. Собственная судьба, казалось, его ничуть не тревожит. Очевидно, он все еще верил командующему группой армий «Центр» фон Боку, который в своем приказе объявил, будто «оборона противника находится на грани кризиса» и считал, что «последний батальон, брошенный в бой, может решить исход сражения»…

Обер–лейтенант был без шинели. На кармане его мундира красовался круглый партийный значок. Кроме того, у него была нашивка «за участие в зимней кампании», такие нашивки, как знал Мещеряк, были введены совсем недавно. Лицо и руки обер–лейтенанта были белыми, холеными. Кадровый военный, он замещал в последние дни командира батальона, который был недавно убит. Их пехотная дивизия входила в состав 4–й армии.

В плен господин обер–лейтенант попал, по его словам, совершенно случайно. Когда он вышел из блиндажа, на него сзади набросили мешок. Сообщив об этом, Шредер обиженно поджал губы. Разведчики, захватившие его, действовали не по правилам. Разве так обращаются с офицером?

— С вами обошлись дурно? — сурово спросил майор.

Поняв, что майору его слова пришлись не по вкусу, Шредер пошел на попятный. «Русские варвары»?.. Нет, этого он не говорил. Претензий у него нет. Правда, у него отобрали часы и портсигар с зажигалкой, но о таких мелочах и говорить не стоит. Тем более, что герр майор был так любезен, что распорядился вернуть Шредеру фотографию жены. Шредер ему весьма признателен.

Мещеряк попросил показать ему эту фотографию. Фрау Шредер тоже была в военной форме. И с таким же партийным значком на высокой груди… На вопрос о том, с какого года они оба состоят в нацистской партии, Шредер не без гордости ответил, что с тридцать третьего… Видно было, что этим обстоятельством он особенно гордится.

Но в тайны абвера обер–лейтенант посвящен не был. Он ничего не мог добавить к тому, что уже сообщил на первом допросе. Шредер знал только то, что ему полагалось знать. Разведка? Ею занимаются другие. Кто именно? С минуту Шредер колебался, а потом назвал фамилию. Оберет Гейнц Фернер. Однако с ним Шредер не знаком.

О Фернере Мещеряку уже приходилось слышать. И не раз.

Карта, отобранная у обер–лейтенанта, лежала на столе. Шредер заявил, что получил ее третьего дня. Точно такие же карты были вручены и другим батальонным командирам. Надо знать, с кем воюешь. Были ли у них раньше такие карты? На этот вопрос он ответить не может. Он ведь только замещает командира батальона, он уже говорил.

Поняв, что из обер–лейтенанта больше ничего не вытянуть, Мещеряк потерял к нему интерес. Он не стал дожидаться конца допроса и, наклонясь к майору, попросил разрешения уйти. К чему терять драгоценное время?

Но в штабе ему пришлось проболтаться до темноты.

Лишь поздно вечером он подумал о том, что, пожалуй, есть смысл повидать полковых разведчиков, которым пофартило выкрасть обер–лейтенанта «не по правилам». Зачем? Он и сам еще не знал этого. Просто поговорит с ними, уточнит кое–какие подробности… Все же лучше, чем сидеть сложа руки.

И вот сейчас он ехал к этим фартовым ребятам, которые отсыпались и отдыхали после трех суток, проведенных в немецком тылу. Ехал, коченея от неподвижности и холода.

Ему казалось, что ночь закована в ледяной панцирь. Небо было мертвым, пустым, без огненных сполохов, без света. Но мертвым было не только это прифронтовое небо. Мертвой была и земля, на которой отрешенно цепенели расстрелянные в упор строения и обглоданные жадным военным металлом стволы деревьев. Живой среди этого одичавшего безмолвия оставалась, пожалуй, только старая «эмочка», храбро сражавшаяся с тридцатиградусным морозом. Она с трудом сдерживала тугой напор просторного полевого ветра, ее мотор выбивался из последних сил, чтобы согреться, и Мещерякову казалось, будто мотор судорожно цепляется за жизнь. Стоило ему заглохнуть, и машина тоже стала бы мертвой.