Тени над Гудзоном

— Никакой лжи. Зачем врать, когда тамошняя жизнь каждый день подкидывает тебе такие вещи, каких не придумает никакой лжец? Вот я приведу вам пример. У меня там был друг, еврейский писатель. В России я сблизился с еврейскими писателями. Он не умел писать, ну это не беда. Все, что требуется, это восхвалять Сталина. Один раз мы разговаривали, и он сказал: «Ой, как мне тут все надоело! Я бы полжизни отдал, лишь бы уехать отсюда…» Как только он это сказал, я подумал: «Ага, мне придется пойти в НКВД. Если я на него не донесу, он может на меня донести, что я слышал контрреволюционные разговоры и промолчал». Никогда нельзя знать. Может быть, он меня провоцирует? Посмотрел я на него с таким выражением — мол, ну и что это тебе дало? Пожимаем мы друг другу руки и сразу же оба идем в НКВД. Подхожу я к двери и вижу, что мой болтун уже здесь. Он шел по другой улице. Прождали мы там полдня, а потом донесли друг на друга и пошли домой вместе…

— Как же это получилось, что его отпустили домой?

— Это значит, что он меня испытывал… Раз он пришел и все рассказал, то, значит, все в порядке…

Станислав Лурье почесал лоб:

— Да, очень милая страна. Но если вы едете в Голливуд, то я вам советую не рассказывать там всех этих историй. Весь Голливуд красный. Писатели тут тоже на три четверти красные. Тут, если вы скажете дурное слово о стране Сталина, на вас устроят бойкот.

— И здесь тоже?

— И здесь тоже.

— Хорошо, что вы мне это сказали. Ну так я поверну дышло. Я им скажу, что рабочие там ходят в золоте. Это действительно, как говаривала моя бабушка, «мир лжи»… На том свете тоже, наверное, придется врать.

— Что там на том свете, это мы увидим, — ответил Станислав Лурье.

— Я уже был на том свете, — сказал Яша Котик Станиславу Лурье и одновременно никому. — Во время войны я заболел сыпным тифом. У меня была температура сорок три градуса. Потом она резко упала до тридцати четырех. Я лежал в летаргии. В больнице не хватало кроватей, и меня положили в коридоре на соломе. Медсестры переступали через нас. Думали, что я уже умер, и санитары хотели унести меня в мертвецкую, но я вдруг открыл глаза. И что я увидел? Пару женских панталон. Вот так я вернулся с того света на этот… Ну а ты, Анна, зачем занимаешься ерундой? Раз уж ты вышла замуж за порядочного человека и у тебя такая шикарная квартира в Нью-Йорке, зачем ты снова пакуешь свои вещи? В России, когда люди расходятся, они остаются жить в той же самой квартире. Она берет себе другого мужа, а он себе — другую жену. Обе жены приходят поздно вечером с работы и обе возятся с кастрюлями на одной кухне: моя кастрюля, твоя кастрюля, мой муж, твой муж… Я это говорю в том смысле, мол, куда ты идешь со своими пожитками?

— Она идет к мужу, торгующему акциями на Уолл-стрит, — ответил Станислав Лурье, — она стала американкой. Здесь существует одна любовь: любовь к доллару.

Анна хотела ответить, но Яша Котик ее перебил:

— Уолл-стрит, говорите? Я представлял себе это совсем иначе. В России говорят, что все беды происходят оттуда. Когда у женщины происходит выкидыш, виноват Уолл-стрит. А тут я вижу узкую улочку, как в римском гетто. Не больше. От подвалов и до чердаков эта улочка набита деньгами. На корабле я плыл вместе с одним евреем из Нью-Рошели. Это такой городок неподалеку от Нью-Йорка. Он принялся мне излагать свою биографию: у него есть сын и дочь. Сыном он доволен, а дочерью недоволен. «Почему, — спрашиваю я, — вы недовольны своей дочерью?» — «Потому что она вышла замуж за rabbi»,[210] — отвечает он. Я ему говорю: «Ну, значит, вам обеспечено место в раю, а еще вам дадут хвост Левиафана».[211] — «Это хорошо для Европы, но не для Америки», — говорит он мне и добавляет, что он mason.[212] Я ему говорю: «Что такое mason?» А он мне говорит: «Вы не знаете, что такое mason? Masons таскали камни при строительстве Храма». А я ему говорю: «Ну и для какого храма вы таскаете камни?» А он отвечает: «Вы еще совсем зеленый. Это хорошо для бизнеса. Вот, — говорит он, — я потратил пятьдесят тысяч долларов на страховку для моей жены. И зачем мне это надо? Она старая кляча, но мне это надо для бизнеса…»

Анна пожала плечами:

— Какое отношение это имеет к нам?

— Что? Я уже забыл. У меня появилось новое обыкновение: я начинаю о чем-то говорить и забываю, к чему я вел. Да, какой смысл бегать от одного мужчины к другому? Я сам когда-то думал, что каждая женщина чем-то отличается. Теперь я знаю, что все они одинаковые. Теперь я смог бы быть верным мужем, но никому не нужна моя верность.

— В Голливуде уж какая-нибудь отыщется, — сказала Анна.

— Погоди, дай-ка я тебе помогу закрыть чемодан. В Голливуде они хотят дать мне роль русского, но по-русски я разговариваю не как настоящий русский, а как какой-нибудь турок. Говорю прямо: меня не интересуют голливудские шлюхи. Все, что мне надо сейчас, это бабенка, которая будет штопать мне носки. Скажите мне, пане Лурье, она умеет штопать носки?

— Во-первых, она не умеет, а во-вторых, она не хочет. Она сама стала голливудской примадонной.