Тени над Гудзоном

Грейн оглянулся и увидел Яшу Котика. На нем были желтый костюм в красную полоску и кроваво-красный галстук с жемчужной булавкой. Он вел под руку молодую блондинку, худощавую, с острым личиком, на котором сверкали колючие глаза. Волосы у нее были светлые, свежевыкрашенные. Она улыбалась покорно и одновременно нахально. Что-то плебейское и беспардонное было в ее внешности. Вопреки моде на длинные платья, ее едва доходило до колен. На щиколотке девицы, под чулком, Грейн разглядел браслет. Грудь у нее как-то странно торчала, веки покрыты голубой краской, глаза подведены. Грейну показалось, что и брови у нее были нарисованы, а уж губы накрашены так, что по обе стороны от них тянулись красные полоски. Лак на ногтях был не просто красным, а смешанным с еще каким-то цветом, которому Грейн никак не мог подобрать названия. Он ни разу не видел Яшу Котика с тех пор, как умер Станислав Лурье. Яша выглядел похудевшим и постаревшим. Лицо у него приобрело землистый оттенок. Казалось, он чуть ли не силой тянул за собой свою спутницу, а та как-то странно наклоняла голову, словно ей надо было войти в низкую дверь или она собиралась заглянуть в объектив фотоаппарата. Это выглядело как представление на сцене.

— Яша Котик! — воскликнул Морис Плоткин. — Вот это гость! Молодец! Молодец!

Грейн поднялся. Яша Котик подошел, комически щелкнув каблуками. Он низко поклонился, и его землистое лицо с глубокими морщинами вокруг рта вспыхнуло издевательской улыбкой.

— Господин Плоткин! Мадам! Мистер Грейн!..

К каждому из них он обращался иным тоном и с иным выражением лица: церемонно, как тамада или конферансье. Потом Яша Котик начал замысловато вертеть правой рукой. Лицо у него при этом принимало такое выражение, как будто он спрашивал: «Что это за комбинация?» Он сразу же изменил тон и сказал:

— Мир тесен, а? Позвольте мне, пане Грейн, представить вам знаменитую, великую польскую актрису: панна Юстина Кон…

— Не великая, не знаменитая, просто актриса! — сама себя развенчала Юстина Кон. — А фактически бывшая актриса, потому что здесь, в Нью-Йорке, для меня нет места…

— Присаживайтесь, присаживайтесь! Прежде всего, надо сесть! — раскричался Морис Плоткин. — А что это вы разговариваете по-польски? Здесь Америка, а не Польша! Эй, официант! Да куда он подевался? Поставьте-ка сюда еще стулья… Садитесь! Садитесь! Надо бы встать при появлении дамы, но мне это слишком трудно сделать… Ноги больше не хотят мне служить. Thank you! Thank you very much! Мы все друзья… Меня зовут Морис Плоткин, — представился Плоткин паре, сидевшей за соседним столиком и позволившей взять у них два пустых стула. — Я друг всего рода человеческого без исключения: белых, черных, индейцев, татар… Яша Котик, ваше имя еще гремит в мире! — продолжил Морис Плоткин уже другим тоном. — Ведь вы покорили американскую прессу! Весь Нью-Йорк ходит из-за вас на ушах…

— На ушах, так на ушах. Но я всего лишь изредка появляюсь на сцене… Откуда такое воодушевление? Разве Нью-Йорк прежде не видел театра? Я как раз получил подходящую мне роль, а критики здесь не скупятся… Публика так горячо аплодирует, что у меня болит спина — так много приходится кланяться. Я как раз прямо из театра. Спустился с подмостков — и тут же в «Звезду», заказать пару блинов и тарелку борща…

— Вы мои гости, мои гости! — крикнул Морис Плоткин хриплым голосом. — Да где же официант? Мы и водки выпьем. Сколько раз я вам хотел позвонить и поздравить с таким успехом, но как-то все не получалось. Где вы взяли эту красавицу? Ведь она ослепляет весь зал! В Америке еще не видали таких красавиц!..

Юстина Кон заулыбалась:

— Вы смеетесь? Не всем дается красота!

— Я не смеюсь. Я не насмешник! Когда я что-то говорю, я именно это имею в виду. Это моя жена, Эстер. Простое еврейское имя. Вы, мистер Котик, кажется, встречали Эстер.

— Да, мы встретились в больнице.

— Что? Да, когда я лежал со сломанной ногой. Вот это была история: я женюсь и тут же ломаю ногу. Хромой жених. Но что поделаешь? Я помнил, что вы еще будете играть в еврейском театре в Америке, но нам не суждено было иметь на Второй авеню такой талант… Тех, кто по-настоящему хорош, перехватывает Бродвей. Старая история…

— Я еще буду играть и по-еврейски. Разве я знаю английский? В Германии мне приходилось играть роль еврея, плохо говорящего по-немецки. В России я играл роль еврея, плохо говорящего по-русски. В Польше — еврея, плохо говорящего по-польски. В Америке я, естественно, играю роль еврея, плохо говорящего по-английски. Все должно быть плохо, чтобы я мог ходить по сцене. Такова уж моя планида. На Второй авеню находится единственный театр, в котором я мог бы играть человека, который не говорит на ломаном языке. Пане Грейн, я и не знал, что вы сюда заходите.

— Я и сам не знал, что я буду здесь сегодня вечером.

— Вы похудели или что? Как дела у Анны?

— Спасибо. С ней все хорошо.

— Мы ведь с вами разговаривали по телефону. Когда, бишь, это было? Вчера? Позавчера? Вы ведь хозяин квартиры, в которой я живу, а я стал вашим квартиросъемщиком.

— Не моим, пане Котик.