Тени над Гудзоном

— Ну, она никогда не была для тебя женой. Будь у тебя хоть немного разума, ты разошелся бы с ней двенадцать лет назад. Она вышла бы замуж за кого-нибудь своего пошиба и была бы довольна. А мы оба с тобой были бы счастливы, насколько мужчина и женщина могут быть счастливы вместе — ведь то, что я могу тебе дать, больше никто тебе дать не сможет. Я понимаю тебя лучше, чем ты сам себя понимаешь. Ты мне тысячу раз говорил, что ни с одной женщиной на свете не был так счастлив, как со мной. Но в природе людей убегать от своего счастья, придумывая для этого всякого рода предлоги и объяснения. Ты сам когда-то сказал, что люди боятся быть счастливыми. Чего тут бояться? У меня есть собственная философия: раз человек стремится только к счастью, значит, для этого он рожден. By the way,[379] это твоя философия, а не моя. Я только повторяю твои слова. Часто мне приходит в голову какая-нибудь мысль, и я вдруг понимаю: это во мне думает Герц Грейн, как будто в меня вселился дибук. Правда состоит в том, что во мне действительно сидит дибук. Иначе я не могу объяснить, что со мной творится. Но где в наше время водятся дибуки? Что ты молчишь?

— Ты ведь говоришь. Я не хочу прерывать твою речь.

— Я говорю потому, что ты молчишь. У тебя слово — червонец, а для меня и червонец ничего не стоит. Как у тебя, дорогой? Чем ты занимаешься?

— О, я сижу в одиночестве. Как сказано: «одиноко и молча сидит он».[380]

— И что из этого получится?

— А как тебе было в Европе?

— Как праведнику на этом свете, как нечестивцу на том свете. По правде говоря, я все время была больна. В самолете по дороге туда я едва не померла. У меня появились спазмы, руки и ноги дергались. Были спазмы и в желудке. Просто чудо, что там оказался врач и у него как раз были при себе какие-то такие пилюли. В Париже вокруг него — я имею в виду Плоткина — сразу же возникла такая суматоха, какую и описать невозможно. Париж полон беженцев из Польши, России, Германии, со всего мира. У него там море знакомых. Как только все они услышали, что богатенький мистер Плоткин приезжает из Америки в Париж, то началась такая беготня, что и представить себе нельзя. Они, конечно, думают, что он второй Рокфеллер или Морган. Вел себя Плоткин так, будто Рокфеллер топит у него баню. Франки до смешного дешевы, за один доллар отсыпают их целую кучу. Плоткин менял деньги на черном рынке, а там доллар идет едва ли не по двойному курсу. Понабежали всякие попрошайки, общественные деятели, писатели, художники и просто неудачники всех сортов. Каждый подходит к нему с протянутой рукой, а он всем подает. Некоторые являлись по два и даже по три раза и каждый раз с новой просьбой. Если этот человек не раздал десять тысяч долларов, то мое имя не Эстер. Но это еще ладно. Благотворительность есть благотворительность. Однако кормить распущенных женщин икрой, поить их шампанским и разъезжать с ними по всякого рода злачным местам — это уже совсем другое дело. Мамочки мои! Чтобы у старого еврея было такое влечение! Не хотелось бы грешить излишними разговорами, но ему не нужна женщина. Он, извини меня за такие подробности, уже полностью отыгрался. Он говорит, что ему шестьдесят шесть, но я уверена, что ему уже за семьдесят. Так зачем он так шикует? Но он такой, какой есть. Должна тебе сказать, что красивой женщины в Париже сейчас не увидишь. Одна уродливей другой. Редко у какой все зубы. Тем не менее они смеются и кокетничают, и откалывают разные штучки, так что тошно становится. Его словно подхватывал ураган, и говорить было не с кем. Он был как пьяный. Совсем другое дело, когда он бывал пьяным на самом деле. Он пьет шампанское как воду. У него большое брюхо, в которое может войти целый сифон. Как его сердце может такое выдерживать, я ничем не могу объяснить, кроме чуда Господня. С каждым он обнимается, с каждым он на «ты», с каждым он целуется так, будто это его брат родной или сестра. На меня они все смотрели с такой ненавистью, что я даже боялась, как бы мне не вонзили нож в сердце. Я сразу же растерялась и больше не смогла в себя прийти. Сначала он еще пробовал таскать меня на все эти встречи и банкеты, но я ему сказала: «У меня сил нет». Я оставалась лежать в постели и пролежала три дня. Но и в постели мне тоже не давали лежать, потому что в Париже не знают, что такое предварительный телефонный звонок. Там все приходят без приглашения и без предупреждения. То, что телефон не работает, это другое дело. Каждую пару часов телефон выходит из строя. Лифт ломается. В туалете, прости меня за такие подробности, невозможно спустить воду в унитазе. Принимаю я ванну, и вдруг — раз — нет горячей воды. Мы остановились в одном из крупнейших парижских отелей, но во Франции нет разницы между большим и маленьким. Теперь, после войны, там вообще хаос. Нам дали боны, и мы носились повсюду с этими бонами. За деньги можно, естественно, достать все, но тогда надо платить без счету. Ты заснул или что?

— Нет, Эстер, я тебя слушаю.

— Почему ты ничего не говоришь? Я хочу слышать твой голос.