Тени прошлого

На приеме ожидалось большее разнообразие возрастов, чем обычно, поскольку с нами в тот вечер собирались присутствовать большинство матерей и отцов если не всех молодых людей, то хотя бы всех девушек. Я познакомился с парой довольно приятных банкиров и их женами, а также с миловидной итальянкой миссис Уэйкфилд, замужем за кузеном леди Далтон. Она приехала в столицу из Шропшира открывать светскую карьеру своей младшей дочери Карлы. Мы перешли к самим девушкам. Среди них была некрасивая, краснолицая Кандида Финч, с которой я уже был знаком. По правде сказать, мне с ней было тяжело, но в те дни нас программировали вести разговор с любым, кто окажется рядом, и я без особых затруднений пустился в требуемую светскую беседу: перечислил общих знакомых, напомнил ей, что мы оба были на той коктейльной вечеринке и на этой, хотя до сих пор едва ли перекинулись друг с другом парой слов. Кандида кивала и отвечала достаточно учтиво, но, как всегда, слишком громко, слишком напористо, а порой внезапно разражалась громовым хохотом, так что можно было подпрыгнуть от неожиданности. Сейчас, конечно, я понимаю, что она злилась на то, как повернулась ее жизнь, но в юности мы нередко бываем слепы и бессердечны. Я глянул на взрослых, потягивающих коктейли в другом углу комнаты:

– Твоя мама здесь?

Она покачала головой:

– Мама умерла. Когда я была еще ребенком.

К такому я оказался не готов, да и прозвучало это с надрывом. Я пробормотал какие-то неопределенные извинения, заговорил о том, что, видимо, спутал ее с кем-то другим на их общей фотографии в журнале. На этот раз Кандида заговорила намного жестче:

– Ты имеешь в виду мою мачеху. Нет. Ее тут нет. И слава богу!

По интонации было все понятно, а выражением в конце фразы она, видимо, хотела сообщить мне и всем стоящим рядом о своих неладах с мачехой. Удивительно, почему люди порой так стремятся оповестить чужих о не самых гладких отношениях в семье. Должно быть, потому, что зачастую это единственная трибуна, где они имеют власть высказать, что думают о близких, и находят в этом определенное удовлетворение. Так или иначе, я принял это к сведению. В конце концов, ситуация не такая уж уникальная.

Как я впоследствии узнал, история Кандиды была печальна. Ее мать приходилась сестрой матери Серены Грешэм, леди Клермонт, так что девушки были двоюродными сестрами. Но миссис Финч умерла в тридцать с небольшим лет – я так и не знаю от чего, – и овдовевший муж, которого в семье и так уже не слишком жаловали, едва осушив слезы, заключил брак с бывшей агентшей по недвижимости из Годалминга. Все сошлись на том, что он женился неудачно. Кандиде была навязана равнодушная мачеха, которую девочка к тому же возненавидела, а Клермонты обрели нежеланную родственницу. В довершение, когда Кандида была подростком, ее отец, мистер Финч, тоже умер – и в этом случае известно, что от инфаркта, – бросив дочь на милость своей вдовы, коей перешли остатки его состояния до последнего пенни, а также обязанность исполнять роль опекунши. В этот момент вмешалась тетя Кандиды, леди Клермонт, и попыталась перехватить бразды правления. Но миссис Финч из Годалминга на кривой кобыле не объедешь! Она оставалась глуха ко всем советам по обучению падчерицы, и лишь с большими трудностями добились ее разрешения, чтобы Кандида участвовала в сезоне, расходы по которому, надо думать, леди Клермонт взяла на себя. Все понимали, что девушка очутилась в незавидном положении, и ему сочувствовали бы больше, если бы оно не отражалось в ее шумных и несуразных манерах. Не способствовала успеху и внешность Кандиды. Темные волосы, вьющиеся и непослушные, каким-то образом лишь подчеркивали цвет лица, более подходящий чернорабочему. Кроме прочего, у нее были веснушки и нос как у Пиноккио. При рождении Кандиде Финч выпала очень непростая карта.

– Ну ладно. Пора идти! – хлопнула в ладоши леди Далтон. – Как поедем? У кого есть машина?

Отцы допили двойной мартини и подняли руки вверх.

Есть одна важная характеристика другого мира, в котором я некогда обитал, – ее нечасто упоминают, но она затрагивала каждую минуту каждого дня, – это дорожное движение. То есть его отсутствие. Или, по крайней мере, такой его объем, что не сравним с сегодняшним. Количество машин, выезжающих сегодня на улицы Лондона в начале обычного рабочего дня, можно было увидеть разве что в шесть часов вечера в пятницу в конце декабря, когда люди отправлялись из города на Рождество. Тема невозможности припарковаться просто еще не родилась. Время, которое отводилось на дорогу, было реальным временем. Лондон – по крайней мере, тот город, где обитало большинство из нас, – оставался невелик, и редко когда кто-нибудь выходил больше чем за десять минут до встречи. Если говорить о напряженности жизни, разница невероятна.