Тени прошлого. Воспоминания

Он был большой любитель пения, и около его квартиры хор казаков каждый почти вечер пел песни. Новороссийская публика, гулявшая по нашему крепостному «проспекту», любила собираться поблизости слушать этот хор. Казаки вообще музыкальны и пели прекрасно то разные думы про старину, то песни юмористические или воспевающие любовь. Одна, очень бойкая, относилась специально к Бабичу:

Як прикажет Бабич бить, С плеч головонька летить,

Ой лихо-молодцы,

Храбри, брави кубаици…

Репертуар был исключительно малороссийский, за исключением заключительной песни, относившейся к каждому начальнику, когда ему пел солдатский хор:

Мы тебя любим сердечно,

Будь нам начальником вечно,

Всякий с тобою нам край Кажется рай, рай, рай.

Далее говорилось, что они рады за него идти в огонь и в воду, во всякую бурю и непогоду, и в заключение:

Рады с тобой веселиться,

Рады допьяна напиться,

Вот и бутылка, стакан.

Выпей, хозяин, прежде сам… —

при этом певцов действительно обносили доброй чаркой водки.

Воинским начальником был тогда генерал Лыков, добрый наш знакомый, Аполлон, кажется, Григорьевич… Отчество я что-то позабыл. Жена его, Анна Яковлевна, была дочерью генерала Кухарен-ко. Сам Лыков был крупный, красивый мужчина, в молодости порядочный гуляка, не очень далекий, но храбрый и находчивый офицер. Как все сильные, крупные мужчины, он был флегматичен, пока у него не накипал гнев, разражавшийся целой бурей. Он хорошо знал кавказского солдата и умел с ним обращаться. Однажды, когда он еще не был генералом, ему пришлось штурмовать очень сильный черкесский завал, со множеством защитников. «Вижу я, — рассказывал он потом, — что мои солдатики что-то приуныли, подозрительно посматривают на завал, мнутся… Что тут делать! Надо их как-нибудь ободрить… “А что, ребята, — говорю, — завал-то, кажется, очень сильный?” Тут со всех сторон отзываются: “Точно так, ваше высокоблагородие, сильный, трудный завал”. “То-то, — я говорю, — сильный, не сдастся сам. Значит, нужно брать!” Послышался смех, развеселились. Я крикнул “ура!”, и смяли черкесов… Конечно, немало и наших уложили».

У Лыковых часто собиралось крепостное общество поиграть в карты, попить чайку, поболтать. Против нас сначала жил инженер Суходольский, Константин Викентьевич, с женой, Жозефиной Станиславовной, дочерью Эмилией и сыном Вячеславом, сверстником моего брата. Эмилия была молоденькая девушка, не столько хорошенькая, сколько привлекательная, кокетливая и с головой, набитой романтическими мечтаниями, л впрочем, очень милое и доброе существо. Это была семья тоже наших добрых знакомых. Вообще, у нас было много друзей-поляков. Огец относился к полякам крайне своеобразно. Среди них было множество лиц, которых он любил и уважал, как Янковский, Гутовский и т. д. С Гутовским он находился в постоянной переписке, которая велась на латинском языке. Оба одинаково хорошо знали по-латыни. Нужно заметить, что Гугов-ский был действительно превосходный человек, редкой честности и в то же время деловитый. Впоследствии он сгал темрюкским городским головой и пользовался среди населения чрезвычайной популярностью. Но, любя многих поляков как отдельных личностей, мой отец относился к польской науке презрительно, считал ее двоедушной и легкомысленной. «Подлый лях» — было его обычное выражение… Разумеется, он не оскорблял поляков выражением этих своих чувств, но когда дело доходило до политики, то не стеснялся обрывать их самым резким образом. Тогда в Польше шло ловстание, которому поляки, разумеется, сочувствовали. Однажды, помню, мы большой компанией гуляли за городом по лесу. И вот проходим в одном месте под роскошным великаном дубом. «Экое чудное дерево, — заметил отец. — дюжину повстанцев можно бы повесить на ветвях!..» А среди гуляющих было два-три поляка…