Тени прошлого. Воспоминания

Кроме того, он уже и в 1874 году был гораздо слабее Иеронима, и, наконец, у него видимо не было тех философских и богословских наклонностей, которые были в высшей степени сильны у Иеронима. Иероним сам находил удовольствие по целым часам спорить и рассуждать со мной о вере, монашестве, загробной жизни, о дьяволе и так далее. Он и о своей молодости и прошлой жизни охотно рассказывал мне. К тому же я невольно видел разницу в размерах дарований — не духовных, эти могли быть равны, а природных. У Иеронима были оба ума, и теоретический, и практический; он рассуждал замечательно и делал дело превосходно. И учил общему, и руководил частностями. В отце Амвросии я нашел только практический ум, только руководителя. К тому же, почти неожиданно обращенный незадолго до того Иеронимом к самому существенному — к „страху греха“, которого до 72-го года у меня уже с юности не было, влюбленный даже в него, [65] как женщина, всюду преследуемый его величественной, весьма суровой и обожаемой тенью, я беспрестанно и невольно сравнивал их, и (увы!) к невыгоде моего нового пастыря. Не к нравственной невыгоде! О нет! Они оба нравственно были очень высоки, оба жизнью святы. Скорее уж к эстетической, что ли, невыгоде. Отец Иероним никогда не смеялся, улыбался по два-три раза в год, никогда не шутил. Отец Амвросий всегда был весел, часто шутил, любил разные поговорки и рифмы в народном вкусе, и мне вначале это ужасно не нравилось. Отец Иероним способен был сказать о чувстве так: „Да! Что делать! У кого это чувство сильно, тот от него не отделается. Надо стараться дать ему только безгрешное направление“. Отец Амвросий ничего мне такого не говорил. Отец Иероним (самоучка из старооскольских купцов 20–30-х годов) читал с удовольствием Хомякова и Герцена и рассуждал со мною о них. Отец Амвросий давно уже почти ничего не читал. И если бы не Климент, ^{178} то не знаю, к чему бы привели меня поездки в Оптину». [66]

Эти объяснения Леонтьева достаточно показывают, какое значение в его развитии имело пребывание на Афоне и руководство отца Иеронима. Недаром его воспоминания об Афоне дышат таким светлым чувством. Впрочем, то же светлое чувство охватывало для него и всю жизнь Ближнего Востока, на котором он ощутил свою старорусскую, византийско-русскую душу, аскетически религиозную, социально дисциплинированную, проникнутую иерархичностью, а в бытовом отношении полную самобытной красотой. Параллельно с этим у него все более развивалось отрицание и отвращение в отношении современного европейского прогресса, демократического, элитарного и материалистического, в своей средней однородности подавляющего самостоятельность и высоту личности.

После пребывания на Афоне Леонтьев возвратился в Россию и, живя в своей калужской деревне, посещал недалекую Оптину пустынь в полумонашеском положении ученика отца Климента (Зедергольма) и отца Амвросия. Так прошло четыре года. Он достиг уже больших успехов в личной выработке. Он дошел до счастья веры в Бога. Но литература не могла ему давать достаточно средств, а срок прежней службы не давал права на пенсию. Леонтьев решил снова поступить на службу и несколько лет пробыл членом Московского цензурного комитета, пока не вышел (в 1887 году) вторично в отставку. Разумеется, все жгучие интересы жизни Леонтьева не имели уже ничего общего со службой, и в Московском цензурном комитете сохранилось только воспоминание о разных причудливых его выходках.

Так, например, в повести какого-то либерального беллетриста, отданной на рассмотрение Леонтьева, одно из действующих лиц в разговоре с другим выражало сентенциозное замечание: «И генералы берут взятки». Леонтьев подумал и вместо «генералы» поставил «либералы»: «И либералы берут взятки». Автор в ужасе прибегает к нему и начинает горячее объяснение.

— Что же такого нецензурного находите вы в этой фразе, и разве не случается, чтобы генералы брали взятки? Ведь у меня речь идет вовсе не о либералах, а о генералах.

— А я, — отвечает цензор, — не могу разрешить таких нареканий на столь высокие чины.

Автор, и совершенно справедливо, начинает доказывать, что фраза в такой переделке делается совершенно бессмысленной, потому что никакого либерала в повести нет. Леонтьев стоит на своем. Сторговались наконец на том, что совсем выбросили злополучную фразу: не осталось ни генерала, ни либерала.

Другой раз Леонтьев чрезвычайно задержал разрешение одной невинной народной повести. Автор несколько раз бегал в комитет и наконец пошел к Леонтьеву на квартиру, прося поскорее надписать разрешение, так как повесть совершенно безупречна и прочесть ее можно очень быстро. Леонтьев сначала отделывался разными, явно слабыми, отговорками. Но автор указывал, что ведь и он, и издатель терпят от такой медлительности серьезный ущерб: издатель теряет время публикации, автор не получает гонорара. Леонтьев, прижатый к стене, наконец раскрыл свой секрет:

— Да что же мне делать, когда он все не удосуживается прочесть вашей повести!