Тени пустыни

У Зуфара иронический склад ума. Кто бы мог подумать? Он всегда с виду такой спокойный, серьезный. Зуфар еще очень молод, а в молодые годы относишься ко всему серьезно. Он ужасно иронически относился к каждому своему поступку. Он высмеивал сам себя.

Зуфар смеялся и сейчас, хоть ему совсем не хотелось смеяться. Мало смешного, когда сидишь в темном, сыром подземелье хотя и великолепного дворца. В рот Зуфару словно насыпали перцу с горящими углями пополам. Было и жгуче, и холодно, и горько, и приторно, а в глазах переливались шелка всех немыслимых расцветок, в ушах стучал барабан и ревели карнаи, как недавно на свадьбе его друга и товарища — кочегара парохода «Самарканд» с Аму–Дарьи. Короче говоря, Зуфар никак не мог прийти в себя. Он не мог шевельнуться, и ему на память приходил молодой джигит из хивинской сказки, которую давным–давно рассказывала ему бабушка Шахр Бану. Помнится, сказочный джигит полез не в свое дело, и его отколотили так, что ему стало жгуче жарко и холодно, горько и приторно…

Сказки бабушки… А ведь, наверно, Шахр Бану сидит, как всегда, у очага и думает о нем. Какой он простофиля! Почти ступил на родную землю, совсем было выбрался из «плена капиталистического мира». Он уже видел себя у родного порога. Шахр Бану, сурово поджав губы, гладила его уже по плечу — и вдруг.

…Он не успел даже ничего сообразить, не успел даже ответить на удар.

Он подбежал к автомобилю и открыл дверцу с возгласом:

«Бегите!» В то же мгновение оттуда выскочил человек и ударил его в лицо. Какие–то люди навалились из темноты.

Тогда–то в его глазах засверкали всеми расцветками шелка.

А потом, спустя какое–то время, придя в себя, он мог размышлять сколько угодно о бессмысленности своего поступка, наслаждаться вкусом перца во рту и ощущать жар раскаленных углей.

Видно, крепко его стукнули в темноте агенты тахмината. Он и тахминат–то узнал по–настоящему лишь теперь, когда в ушах его отдавался грохот барабанов. Больно же дерутся тахминатчики. В дела персидского тахмината его посвятил вождь иомудов Эусен Карадашлы из Гюмиш Тепе, брошенный в подвал тоже персидскими тахминатчиками. Зуфар мало понимал в делах иомудов, Гюмиш Тепе и Эусена Карадашлы. Зуфар размышлял. Он иронически расценивал свое благородство. Он и вообще–то о своих делах говорил, и не только говорил, но и думал, с сарказмом. Ни перец во рту, ни переливы шелков в глазах, ни грохот барабанов в голове, ни зверская боль в пояснице не заставили его настроиться на трагический лад.

Понимал Зуфар и то, что Насте–ханум он не только не помог, а, возможно, повредил. В тахминате ему сказали, что никто ее не похищал. Полиция не арестовывала ее. Она ехала в сторону границы. Настя–ханум ехала в Советский Союз.

Очевидно также, что сначала Зуфара приняли за курда–разбойника. Очень возможно, что Настя–ханум даже и не узнала его. Разве в такой кромешной тьме можно узнать?

Ироническое отношение ко всему, что с ним случилось, не оставляло Зуфара. Он лишь удивлялся, какая бывает страшная боль. Он стискивал зубы, когда его вели на допрос. Держался он гордо, даже заносчиво. А нелегко сохранять достоинство, когда болит поясница и все лицо распухло. Даже один глаз заплыл. Но и здоровым глазом Зуфар видел, с кем имеет дело, и поэтому издевался над тахминатчиками. Он озоровал: да, он само Чека, он начальник ГПУ, он народный комиссар и пробрался в Персию, чтобы свергнуть шахиншаха, надутого, напыщенного царя царей. Мало им — он может добавить: он не самаркандский нарком, а московский. Что? Разве они не видят? Он крупная рыба — настоящий джейхун из Аму–Дарьи. Что такое джейхун? Рыба сом длиной в десять аршин. Джейхун с жадностью глотает болванов, тайных агентов из тахмината. Питается преимущественно полицейскими и жандармами. Поразительно: следователь с невозмутимостью замороженного судака — другого сравнения Зуфар не подыскал — записывал все его выдумки и… требовал все новых показаний. Зуфар нагромождал небылицу на небылице и последними словами ругал следователя.

«Не ругай крокодила, пока ты в реке», — говорят индусы. Тем более не надо ругать следователя. Зуфару перестали давать воду. Его кормили отлично, даже великолепно. «Наверно, так кормят самого шаха», — думал Зуфар. Он почти угадал. Повар шахского поместья Ороми Джон славился своим искусством. Шах в десять лет раз навещал свою летнюю резиденцию Ороми Джон. Повар изнывал от безделья. Другой вопрос, почему Зуфар удостоился высокой чести — стать гостем самого шахин–шаха.