Тени пустыни

Их шло много, и среди них были люди самые разные, самые необыкновенные. Такие разные и такие необыкновенные, что не мешало бы всмотреться в них получше. На видном месте расположился ташкентский бай Рахматуллабаев. Очень известный, очень почтенный до 1917 года «Торговый дом. Английские, французские и американские серпы. Ташкент. Воскресенский базар». С Рахматуллабаевым попивает чаек не последний во времена царизма коммерсант Туркестана Муминбаев из Коканда. Его хлопкоочистительные заводы держали крепко дехкан за горло. О! А этот как уцелел? Позвольте представиться: «Джины американской системы Муррей — Техас — континенталь и К°". Постоянный представитель господин… извините, ныне советский гражданин Фузаилов. Немного обрюзгла его физиономия, немного пообтерлась на швах его синяя шевиотовая тройка. А так Фузаилов выглядит совсем ничего, словно «товарищи» и не отобрали у него в семнадцатом миллиона чистоганом. А вот купец второй гильдии Чугунов что–то совсем сдал. Он уже не знаменитый оптовик. Он уже не тот Чугунов, который во всех рекламах призывал: «Едущим в Ташкент рекомендуется заехать в гостиницу «Россия». Электрическое освещение. Роскошный салон–ресторан». Нет, Чугунов со своей кудлатой бородой и опорками на ногах совсем смахивает на нищего с паперти Сергиевской церкви. Да и от лоска и франтоватости тут же сидящего плантатора и оптовика Абеля Беллуевича Оганова тоже не много осталось. Кто в жалком, вовсе одряхлевшем старичке признает жуира и франта, катавшегося по Кауфманскому проспекту в тысячной коляске на серых рысаках? Кстати, и Рустам Газиевич Адибеков — «Парадные головные уборы для господ офицеров» выглядит совсем невзрачно, как и его кокандский друг Гулямджанов, сидящий тут же и неопрятно и жадно уплетающий шашлык.

Уплетают с удовольствием шашлык широкоскулые, с монгольскими глазами, в лисьих малахаях степняки–казахи, несомненно приехавшие с Мангышлака или с Устюрта. Отрывистый джокающий говор резко отличает их от таких же широкоскулых, круглолицых, похожих на них тяньшаньских киргизов, говорящих певуче, в нос. Особняком держатся вылощенные, щеголеватые, судя по чустским тюбетейкам, ташкентцы, одетые совсем по–европейски, в черные пиджачные пары. Внимание всех привлекает необыкновенно живописная черная с сединой борода удивительно высокого, удивительно высокомерного, с аристократическим желтым лицом узбека–бухарца Заккарии Давлятманда в ярко–полосатом халате и очках в золотой оправе. Недвусмысленно морщит он нос, когда его обоняние тревожит запах кислятины овчинных тулупов и терпкого пота. Полудикий, черный от загара локаец с Кафирнигана в громоздкой чалме из красного ситца на голове, падишахом развалясь на паласе, с презрением взирает на радужные полосы одеяния бухарца. Вкрадчивые, утонченные таджики из Пянджикента с тревогой жмутся к краешку нар, стараясь не касаться медноликих горцев, своими клочковатыми бородами и козлиными тулупами смахивающих на памирских каменных козлов.

И над всеми, у самого потолка, колыхаются величественные папахи повелителей песков — туркмен. Среди них не замечается согласия. Из–под белой папахи мечут брезгливо молнии ястребиные глаза на плоскую коричневую папаху. Ибо белая папаха венчает голову аристократа из рода теке, а коричневая — простого чабана–иомуда. А рядом суровый геоклен в черной папахе разглядывает облаченую в красный шелк халата спину сарыка с таким видом, точно выбирает местечко, куда воткнуть свой такой длинный нож, каким можно вполне достать сердце верблюда.

Древние племенные счеты, кровная месть, раздоры из–за воды и пастбищ, вражда, дикая и слепая, глухо бродит в разноликой, разноязычной толпе. И только важность дела, которое привело всех сюда, заставляет их смирить свою спесь, свою необузданность.

В самом дыму за мангалом сидит толстый, полнокровный, судя по одежде, перс с асирийской смоляной бородой. С гранатово–красных сочных губ его капает луковый сок, а жирные, в драгоценных перстнях пальцы купаются в сале шашлыка, шампур с которым он цепко держит в руке. Перс смугл, здоров, карие с золотинкой глаза его светятся в ползущем над нарами шашлычном дыму электрическими фонариками. Глаза отлично видят, глаза все примечают…

Вероятно, кареглазый перс не последний человек среди сегодняшних посетителей шашлычной. Чего бы иначе Тюлегену Поэту понадобилось увиваться вокруг него ощенившейся сукой, от сосков которой оторвали щенят. Успевая зазывать, поджаривать, разносить, обсчитывать, шашлычник умудрялся в одно и то же время подсовывать персу самые соблазнительные шампуры, гладить его по спине, отгонять с медно–красных его щек и черной бороды мух, заглядывать подобострастно в глаза и говорить, сладко говорить:

— Беда, господин Али! Не по вкусу вам наша стряпня. Что поделать? Притеснения властей! Раньше баран семь–восемь пудов, ныне — тощенький, с воробья — три пуда, чахлость одна… Мясо сухое…

— М–м–м… — гудел с полным ртом «господин Али». — У нас в Персии…