Тени пустыни

— Ну и пусть бы бай воевал. А вы за что кровь свою проливаете? Большевики спуску вашему Дурды не дадут. Да и вас, умников, к стенке поставят…

Сидевший по другую сторону костра пожилой туркмен, понизив голос, сказал:

— Вот ты большевик, а дурак… Кричишь, кричишь, а забыл — и у песка есть уши… Давай сюда поближе да голову ко мне нагни и послушай, что я тебе скажу. Пастухи наши не хотели воевать. Ашир Кур Дурды ныл, просил: «Пошли в аламан! Пошли в аламан!» Словно злой джинн, привязался. Даже уши наши устали от его нытья. Тут приехал из Хорасана один мулла по имени Вали, то ли перс, то ли ференг, и все твердил: «Помогите вашему отцу, Ашир Кур Дурды, он же ваш родовой старейшина, отец и благодетель. Кто не уважает рода, тому смерть». Утопая, муха говорит: «Пусть вода зальет весь мир». А мы плюнули на голову Вали и не пошли в аламан… Да мулла въедливый, как вошь из старого одеяла. Работать он маленький, а говорить, вроде тебя, — большой. Ашир Кур Дурды объявил: «Можете, проклятые, в аламан не ходить. Пойдут ваши кони». И отобрал у нас коней. Вот мы и бегаем теперь за кривым нашим баем, чтобы наши кони не пропали.

Совсем тихо он добавил:

— Все думаем: не случится ли такой случай, чтобы коней обратно взять… Только у Ашир Кур Дурды хоть один глаз, а смотрит за сто. Пятьдесят, когда спит, закрывает, а пятьдесят бодрствуют…

Зуфар обрадовался. Он встретил своих. Он напряженно думал.

— Эй, сынок!

Кто–то окликнул его. Напротив на пороге юрты сидел старый Эусен Карадашлы один.

— Вы слушали? — испугался Зуфар.

— Что из того?.. Мало ли слышали на веку мои уши, сынок. Много есть путей. Ты идешь одним, я иду другим. Они третьим. Кто знает правду? Кто прожил восемьдесят восемь лет, как я, соскучился. Кто прожил восемьдесят восемь лет, знает хорошо, что случилось вчера, прежде… И даже тот, кто прожил восемьдесят восемь лет, не знает, что случится завтра. Вот ты нес меня по солончаку на спине, а знал ли ты, что я встану между твоими убийцами и тобой? Смерть — слепая верблюдица, кого ударит ногой — убьет. А другого попытается ударить и промахнется… Ты молод, ты зелен, а не боишься смерти. Ты ненавидишь и делаешь добро… Я твой враг, а ты со мной поступил, как с отцом. Ты разжег погасший светильник. Ох, кто ты? Кто вы, большевики? Ты не боишься, а того, кто боится, быстрее настигает стрела смерти… А теперь иди. Старику трудно думать. На старые плечи молодую голову не посадишь. О, если бы мне твою голову, сынок… Да поздно…

Ночь прошла тихо. Уже ковш Железного Казана — Большой Медведицы повернулся совсем вокруг своей оси, когда Зуфар заснул под хрупанье сухой соломы на зубах коней. Он спал как убитый.

Проснулся Зуфар оттого, что кто–то тряс его за плечо. С трудом он понял, что его будит Джаббар и кричит ему в ухо:

— Они ушли… Все ушли.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Разлученной с водой утке покоя в барханах нет.

Н а с ы р Х о с р о в

Вода! Вода!

Наверно, Зуфар заплакал бы, если бы смог… Горло ему перехватило и в уголках глаз защипало, но слез не было. Пустыня и солнце иссушили его тело. Караванная тропа Серахс — Хаурбе издревле называется дорогой Аримана. Это самая плохая тропа на всем пространстве Маври Хазара, страны туркмен, лежащей между Хазарским, или Каспийским, морем и Аму–Дарьей. О персидском злом духе Аримане давно позабыли на берегах Аму–Дарьи, но в Пальварте, неподалеку от переправы Хаурбе, живут потомки арабов, завоевателей, которые горячий ветер Каракумов называют и до сих пор Дыханием Аримана, а Аму–Дарью по–старинному — Оксусом. Так и говорят: «Вода жизни из Оксуса зальет огненное горло Аримана». Об Аримане и Оксусе слышал от своей бабушки и Зуфар. И сейчас, радуясь, что живым выбрался из Каракумов, он сказал вслух: «Из пламенной глотки Аримана…» Ему хотелось плакать от радости, когда с вершины бархана он вдруг увидел дерево внизу, у его подошвы… Настоящее дерево, правда с искореженным стволом, искривленными ветвями, но с ярко–зелеными, живыми листочками. Первое дерево за сорокадневный путь по пескам. Не надо смеяться над людьми, которые плачут и смеются, увидев в пустыне первое деревце…

Зуфар стоял на гребне тридцатиметрового бархана и смотрел с него на зеленое дерево, на расстилающуюся прямо перед ними невообразимо яркую и чистую зелень пальвартских полей и садов, на широчайшую гладь мутной Аму–Дарьи. Прохладная струя речного ветра проскальзывала временами сквозь сухой зной песков. Сколько воды! Только человек пустыни так ценит, так понимает воду. В тесных оазисах люди задыхаются без воды. Доля поливной воды — «бир су» — в пустыне измеряется днем по тени от воткнутой в землю жерди, а ночью по движению звезд. В иных местах зажигают жгут из крученого хлопка, засунутый в щели глинобитного дувала. Сгорает жгут, и кончается «бир су»…

Джаббар ибн–Салман не понял, что говорил Зуфар об Аримане. Откуда дикарь пастух знает об Аримане?..