Тени старой квартиры

– У меня пай есть! – ершится Лерка, демонстрируя всем собравшимся за дровяными сараями пятнадцатикопеечную монету. Суть в том, чтобы все скинулись паями и выстроили из монет башню – либо орлами, либо решками сверху. Дальше – удар битой, да так, чтобы монеты разом перевернулись с орла на решку или наоборот. Все, что перевернуто, отправляется в твой карман. В этом смысле Лерка – идеальный товарищ. Монетка у него всегда имеется, а по бите бьет плохо – ничего самому не достается.

Но пацаны презрительно плюют сквозь щель в зубах:

– Пшел отсюдова, жиртрест! Катись колбаской по Малой Спасской! Шмакодявка!

Лерке обидно: Кольку-то они играть берут, гады. Это из-за того, что у Кольки – старший брат, думает он, а у него только эта белобрысая мелочь – его сестра. Но с недавних пор все изменилось. Потому что папка купил ему марочный альбом, пинцет (о нем отдельно!) и несколько серий: про животных, с ледоколами и к столетию русской почтовой марки. А потом пошло-поехало, не оторвать уже Лерку от киосков «Союзпечати»: клянчит у папки серии с самолетами, с парашютами, со служебными собаками… Выяснилось, что многие из тех ребят, что отказывались с ним играть, тоже собирают марки. А тут ведь что самое интересное? Обменивать и спорить до хрипоты:

– С дуба рухнул? За один «Мозамбик» – две «Аргентины»?! В Аргентине в марте чемпионат Южной Америки по футболу проходил!

– Ну и что! Зато там слон, а на твоей Аргентине – самолет! Что я, самолетов не видел?!

– Тоже мне, слон! Хочешь на слона позырить – иди в зоопарк!

– Ладно, давай я тебе «Аргентину», а ты мне – «Швейцарию»?

И тут Лерка достает свой пинцет, с умным видом подцепляет «Швейцарию» и щурится:

– Ха! Барахло твоя «Швейцария»! Нет, давай ты мне «Португалию» и синюю пальму, а я тебе…

В общем, «ты мне ту, а я тебе эту» – так весь вечер и проходит. Довольный Лерка возвращается домой и сразу к себе в штаб – под стол. Под столом темновато – скатерть с бахромой свисает почти до самого пола. Но у Лерки есть фонарик, и теперь, укрывшись под столом, он ложится животом на прохладный паркет и листает альбом с новыми приобретениями. Довольно хмыкает – удачный случился день. И тут слышит: открывается дверь, и в поле его зрения появляются ноги, отцовские и материнские. Лерка тихонько выключает фонарик: мамка сейчас уроки погонит делать, а если не сразу найдет и сестра не наябедничает, то…

– Что ж ты, гад такой, перед всей квартирой меня позоришь! – слышит он голос матери и замирает, так странно-сдавленно он звучит. – Думаешь, никто о ваших шурах-мурах не догадывается?!

– Пошло-поехало! – притворно вздыхает отец. – Чушь порешь! То продавщицы у нее виноватые, то бухгалтерше в космы вцепилась! Уймись уже, бешеная! – Голос вроде как спокойный, насмешливый, но Лерка весь сжимается: такой голос у папки обычно бывает перед Леркиной поркой.

– Чушь, значит?! – голос матери прерывается, и Лера понимает, что она плачет. – Леночка с думочкой с нашей постели ко мне пришла, я говорю, что ты, доченька, с ней в обнимку ходишь?! А пахнет, говорит, уж больно вкусно, мамочка! «Пахнет!» Духами она провоняла, лахудры твоей грузинской!

С грохотом отодвигается стул – это отец садится за стол: огромные ступни его прямо у Лерки перед носом. И пахнут совсем не духами.

– Хватит, – говорит отец спокойно. – Дура, заткнись.

– Да я сама к Зазе пойду, все расскажу! Пусть на свою жену управу найдет! В партком заявление напишу – давно пора тебя, кобеля, укоротить! Все, все про твое воровство…

Сверху что-то падает, раздается звук удара с присвистом, материнское «ох!». Лерка втягивает голову в плечи.

– Ах ты, дрянь жидовская! Хочешь всех нас под монастырь подвесть?!

– Что? – голос матери звучит глухо, но она уже не плачет.

– Да уж как-нибудь! – торжествует отец. – Сама-то небось не слышишь, как ночью языком чешешь?

– Языком чешу… – растерянно повторяет мать, а Лерка обмирает, вспомнив, как решил, еще месяц назад, поделиться с отцом страшными подозрениями: его мать – немецкий лазутчик! Вон и в газетах, и по радио говорят про таких. И еще про болтуна – находку для шпиона. Отец тогда его выслушал, усмехнулся, записал, послюнявив карандаш, слова, что Лерка услышал ночью, и сказал, потрепав по затылку, что разберется. Мол, мать просто хорошо немецкий в школе учила, не то что Лерка, лодырь.

– Да уж, балакаешь от души! – в голосе отца слышен металл. – Зай гезунт! Чего от мужа скрывала-то? «Белоруссия! Родня! Погибли в войну!» – передразнивает он, а Лерке вдруг становится страшно.

– И погибли, – тихо отвечает мать. – Все погибли. И дети. И старики. Я одна осталась. Они пули пожалели, хотели одной трех пристрелить, и закопали всех скопом. Я выбралась.

– А про партизан потом, что, правда? – Чиркнула спичка, по комнате поплыл запах «Беломора». – Или тоже брехня?

– Про партизан – правда. Там много наших было. Из гетто. Семейные отряды. – Лерка услышал, как мать трубно высморкалась. – И я тогда решила: больше никогда. Никогда никто не должен знать. Чтобы не смел, как ты – жидовкой…