Тени старой квартиры

Леночка вся дрожит, но бежит за братом. Он уже у дверей Ксении Лазаревны, тихо поворачивает ручку двери, еще секунду – и они оба окажутся в той комнате, где жила мертвая старушка. Леночке не это страшно – после скелета того мальчика, что обнаружил участковый у них в подвале, ее таким не испугаешь. Нет, она до ужаса боится, что ее поймают, – и тогда вся страшная тишина, все тайные подозрения, вся опасливая ненависть, скопившаяся с тех пор, как убили бабушку Ксению, обрушится на нее, Леночку, – за то, что нарушила правила.

– Лера, что ты делаешь? – слышит она голос Томы. Та стоит на пороге своей комнаты и недоверчиво смотрит на уже наполовину исчезнувшего за дверью Лерку.

Леночка успевает – бесшумно, как только она одна и умеет, – проскользнуть под укрытую ковриком скамейку, над которой висит телефон. Скамейка очень узенькая, так что заподозрить под ней такую большую девочку, как Леночка, просто невозможно. А она умеет сжаться в плотный комочек, прижав к тонкому тельцу тощие ножки и ручки, будто жучок или паучок. Эта скамейка – лучшее место для пряток. Леночка выглядывает в зазор между ковриком и полом и слышит, как Тома распекает Лерку. От Томы пахнет толстыми тяжелыми косами, глаженой шерстью школьного платья и кремом «Миндальный», от Томы пахнет – взрослостью, и это почему-то очень злит Леночку. Да, Тома красивая и добрая, но Леночка чувствует раздражение от одного вида ее ног в кокетливых шелковых тапочках. А ее мама, – думает Леночка, – ходит в войлочных. Коричневых. Чтобы не злиться, Леночка переводит взгляд на выцветшие обои рядом. И замирает: на стене, как раз на уровне ее сложенных, как циркуль, колен, она видит запись, сделанную химическим карандашом.

Маша

Маша поймала себя на том, что, открыв рот, слушает тоненький голосок, – такой разительный контраст был между детской манерой речи и женщиной, сидящей напротив с открытыми глазами, но явно видящей перед собой совсем иные картинки. Леночка оказалась послушной девочкой и даже не бегала смотреть на страшный скелет из подвала, хотя мальчишки, в том числе ее брат Лерка, давали показания в милиции и болтали, что на нем были следы зубов – детские страшилки. Но, когда она дошла до надписи, сделанной химическим карандашом, Маша затаила дыхание и сделала знак психологу. Тот согласно кивнул, склонил голову набок и спросил все тем же вкрадчивым голосом:

– Леночка, что там написано?

– Значок какой-то, – сказала Елена Алексеевна. – Не помню, что значит.

Маша переглянулась с Ксюшей.

– Это Ксения Лазаревна написала, – мелко покачала головой Пирогова. – Перед самой смертью. Она же там и упала на пол – видно, хотела позвонить, да не успела.

– Точно не помните? – не выдержала Маша, сделав шаг от стены и натолкнувшись на неодобрительный взгляд психолога.

Пирогова повела шишечкой на носу, будто пыталась понять, кто еще появился в комнате.

– Семь, – начал считать психолог. – Шесть, пять, четыре… Сейчас я положу свою правую руку вам на голову, а левую на затылок. Закройте глаза и сделайте три глубоких вдоха и выдоха. Вы полностью выйдете из транса и забудете все неприятное, что было в сеансе. Привязанности ко мне нет!

Пирогова прикрыла веки, а Трофимов, досчитав: три, два, один – отпустил голову пациентки. Елена Алексеевна вновь распахнула глаза, но теперь они уже не были пустыми – в них возвращалась реальность. Она уставилась на Ксюшу, лицо ее перекосилось от отвращения, будто перед ней вдруг оказалось мерзкое насекомое, а Ксюша от испуга нажала на кнопку, увеличивающую звук. Ретромузыка из магнитофона стала оглушающей:

На реке волна колыхается едва,
Сколько нежных слов ты слышала, Нева.
Сколько раз над этой темною водой
Обнимал меня мой милый, дорогой.

– Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу… – голос Пироговой, поначалу едва слышный за песней, рос, взмывал истерично вверх, добираясь до совсем верхних, визгливых нот. И пока Ксюша, отвернувшись, дрожащими пальцами пыталась совладать с кнопкой магнитофона, Пирогова, уже не делая паузы между словами «ненавижуненавижунена…», забилась в руках дюжего санитара.

– Простите, не понимаю, что на нее нашло, простите, – Трофимов неловко копался в сумке, вынул наконец ампулу и одноразовый шприц. – Еще раз, извините…

Игла проткнула истончившуюся кожу, проколола вялую старческую вену, двинулся поршень шприца, вводя успокоительное. И еще минуту, пока действовало лекарство, все сидели, застыв, будто парализованные происходящим.

– Это я ее убила, – раздался вдруг четкий и ясный голос. – Нечего было мешать моему мальчику.

Маша

– Парадокс, верно? Такую развел конфронтацию – мы и они. Мы – за лечение психики словом, они – за нейролептики. А что получается? Сам же и вколол ей…